— Ты велел нам молиться друг за друга, Боже мой, — говорила она, — за умирающего моего деда молю Тебя, прими молитву мою, как Ты принял бы его молитву, если б он был в памяти и сам мог бы молиться. Мы все грешны перед Тобой, Боже мой; он, конечно, меньше других, но тоже, может быть, грешен. Пощади его, Боже милосердный, и прими его в своё Царство, открытое для всех любящих Тебя и с верой к Тебе прибегающих. Омой его прегрешения в крови Сына Твоего, за нас пострадавшего; да никода не встретит душа его ни одного из мытарств, описанных в книге отца Савватия; да не увидит она ни червя ядовитого, ни тьмы кромешной, ни огня неугасимого; но да покоится она в мире и блаженстве до наступления последнего, Страшного, но праведного Суда Господа и Спасителя нашего!

Умирающий мутными, гаснущими глазами взглянул на внучку:

— Спасибо, Марфа, — едва внятно прошептали побелевшие губы его, — положи руку на глаза мои... Закрой их... Спасибо, милая Марфа...

И тело великого Голицына последним, судорожным движением вытянулось во всю длину кровати, закрытые внучкой глаза закрылись навеки, и отрадная улыбка выступила на устах усопшего: Царь небесный навсегда избавил пинежского узника от опалы царя земного.

Часть вторая

Желая поближе познакомить читателя с одним из главных действующих лиц нашего рассказа, князем Михаилом Алексеевичем Голицыным, уже отчасти известным читателю, предлагаем проследить его биографию с детства его до последнего описанного приезда его в Пинегу, то есть до кончины князя Василия Васильевича Голицына.

Князь Михаил Алексеевич родился 8 ноября 1679 года в пятом часу пополудни. До появления его на свет Божий его предполагалось назвать Василием, в честь дедушки; но мальчик родился таким тщедушным, не жильцом на белом свете, что надо было поспешить окрестить его. Отца в это время не было дома, и, по обыкновению, никто не знал, где его найти. За дедом, обедавшим у царя Феодора Алексеевича, послали, велев посланному предупредить его, что ребёнок очень слаб. Немедленно призванный священник, покуда подливали тёплую воду в купель, успел рассказать несколько кратких, но убедительных анекдотов, в которых чуть ли не мертворождённые оживали и жили долго оттого, что были окрещены именами святых, празднуемых в день их рождения. Бабушке, княгине Феодосии Васильевне, истории эти понравились; старший сын её, князь Михаил, вместе с ней обедавший в этот день у княгини Марии Исаевны, счёл долгом, за отсутствием своего отца, предложить себя в восприемники. Вследствие стечения всех этих обстоятельств, княгиня Феодосия Васильевна решила, что сама судьба, очевидно, хочет, чтобы новорождённый внук её был Мишей, а не Васей, и таким образом его окрестили Мишей.

Первые годы Миши были очень нерадостны: княгиня Мария Исаевна сама сказала нам, что она не нежная мать и что детей своих она баловать не любила, и действительно, она не баловала Мишу: раскричится ли он, раздразнённый кормилицей или нянькой, — значит, злой ребёнок, и сейчас сечь его, заплачет ли он, прося чего-нибудь, — это каприз, и опять сечь. Известно, что высечь годовалого ребёнка, не умеющего иначе как слезами выражать свои нужды, гораздо легче, чем вникнуть в причину его горя, а польза от сечения очевидная: замечая, что, вместо того чтобы утешать его в горе, ему причиняют боль невыносимую, ребёнок делается всё тише и тише, а для иного рода воспитательниц только этого и нужно.

Князь Алексей Васильевич, отец Миши, мало вмешивался в воспитание своего сына; но когда он бывал дома, то охотно брал его на руки и играл с ним. Увидев раз, что княгиня Мария Исаевна выдрала Мишу за ухо, он строго побранил её за это, высказал ей в коротких словах своё отвращение к телесным наказаниям и взял с неё обещание, что впредь в его доме оно не будет употребляться не только в отношении Миши, но и прислуги. Такое неслыханное ограничение власти матери и помещицы показалось княгине Марии Исаевне крайне несправедливым и даже оскорбительным; но князь Алексей Васильевич не любил повторять жене свои приказания; он даже не любил часто разговаривать с ней. Вообще он не имел большой привязанности к домашнему очагу и проводил остававшееся от служебных занятий время у иностранцев, которыми в то время наводнялась Россия. Причина женитьбы его, красивого, богатого и во всех отношениях блестящего молодого человека на не красивой и не блестящей Марии Исаевне Квашниной долго оставалась загадкой, которую наконец московские кумушки разъяснили тем, что он, собственно, был влюблён в Груню, старшую замужнюю сестру Марии Исаевны, что за Марией Исаевной он слегка приволакивался только для того, чтобы отвести глаза ревнивому Груниному мужу; но что, встретясь раз с этим ревнивцем в такую пору, в которую ни один из них не рассчитывал встретить друг друга, князь Алексей объяснил своё присутствие в комнате Агриппины Исаевны непреодолимым и безотлагательным желанием посвататься за Машу.

Если эти догадки кумушек справедливы, то неудивительно, что с первых же дней после своей свадьбы князь Алексей начал предпочитать пирушки на Кокуе[60] семейным беседам со своей женой. Предоставив ей хозяйничать в доме, как она хочет, он выговорил для себя полную свободу действий во всех других отношениях. Сначала, разумеется, дело не обошлось без сцен: новобрачная и плакала, и кричала, и пищала дискантом, что она лучше готова разъехаться, чем согласиться на такое унижение. На это неверный муж возражал, что он предупреждал её, будучи женихом, что любить другую женщину — не в природе мужчин вообще и не в его природе в особенности и что после такого откровенного признания рассудительнее было бы с её стороны отказать ему тогда же, чем разъезжаться теперь, но что, впрочем, он и теперь не такой тиран, чтобы удерживать жену насильно.

Убедилась ли княгиня Мария Исаевна доводами мужа, заметила ли она, что после каждой сцены она делалась ему постылее, чем была прежде, но сцены мало-помалу прекратились, и — к чему не привыкнешь? — княгиня Мария Исаевна начала смотреть на неверности своего мужа как на милые шалости очень молодого человека, как назло, необходимое и даже довольно сносное.

Нельзя строго не порицать легкомысленного отношения князя Алексея Васильевича к брачным узам; даже молодость его (он женился двадцати одного года) и обстоятельства, устроившие его брак, не могут служить ему оправданием: принести себя в жертву, чтобы спасти скомпрометировавшуюся кокетку и чтобы избавить её от мщения ревнивого мужа, было бы, конечно, похвально, даже великодушно, если б вместе с этой жертвой не приносилась и другая, ничем не виноватая. Кто знает: может быть, без этого великодушия Машенька Квашнина нашла бы доброго мужа, была бы ему доброй женой и детям своим — доброй матерью.

Как бы то ни было, а счастливо для княгини Марии Исаевны уж и то, что она сумела примириться со своим положением, «покориться испытаниям, ниспосланным ей Небом», как говорила она навещающим и сожалеющим её кумушкам. Но от этой покорности Небу Миша ничего не выиграл. Женщина как бы била в своих детях ненавидимого ею мужа. Если б нам случилось встретить такую женщину, то мы спросили бы у неё, какое понятие она имеет о справедливости вообще и какой пощады она может ожидать от справедливости Того, на чей Суд она предстанет вместе с избитым ею ребёнком. Конечно, очень похвально надеяться на милосердие Божие, но не грех бы подумать иногда и о его правосудии.

Мы можем утверждать, что неверность мужа её имела дурное влияние на её характер, и без того от природы вспыльчивый, и если б допросить её под присягой или на исповеди, то, может быть, она и призналась бы, что ни один пучок розог, сгоряча изломанных на Мише, изломан был за вины его отца... Трудно представить себе картину отвратительнее той, когда сильная и здоровая женщина с яростью кидается на невинного, беззащитного, плачущего ребёнка и, одной рукой держа его за волосы или за ухо, другой рукой, вооружённой пучком розог, бьёт изо всей силы свою, умоляющую о пощаде, жертву.