— Что-то будет из тебя, дитя моё? — сказал князь Василий Васильевич, прерывая иеромонаха. — Да исполнится над тобой благословение отца Савватия: расти во всём похожей на свою мать! Издалека вернула она тебя, Тавифа; да никогда не раскается она!..
— Дедушка! Что вы говорите! — закричала Марфочка, стремительно подбегая к постели.
— Оставь, Марфа, — сказал князь Михаил, — дедушка должен был сказать это, я помню... я узнал...
И, упав на кресло, князь Михаил Алексеевич зарыдал так же, как двадцать пять лет тому назад Миша рыдал в Туле.
Бред князя Василия Васильевича всё усиливался; скоро он перестал узнавать окружающих. Вечер прошёл в страшной тревоге; красногорский врач продолжал настаивать на кровопускании. Ведмецкий, выведенный из терпения, объявил ему, что он такого упартэго[51] монаха никогда не видзял и что пустить крэвь князю и забить[52] его — одно и то же. Он принёс из своей походной аптеки какую-то склянку и дал князю принять из неё двенадцать капель в красном вине. Больной минут через десять после приёма перестал метаться, начал засыпать и проспал до рассвета.
— Мне получше, Марфа, голова посвежее, — сказал он, проснувшись, — а ты так и не ложилась?
— Нет, дедушка, мы все спали сидя. Только отца Савватия уговорили прилечь; вон он спит ещё... поспите и вы немножко. Ещё очень рано: сейчас пять часов пробило.
— Я слышал... и, не знаю отчего, мне представилось, что я в последний раз слышу бой этих часов, мне, однако, гораздо лучше, только бок что-то побаливает... А где муж твой?
— Наверху, с Еленкой, — отвечала Марфочка, боясь сказать деду, что князь Михаил накануне заболел довольно серьёзно и всю ночь был в бреду, — он только что заснул; и вы поспите, дедушка; пан Ведмецкий сказал, что если вы поспите часов двенадцать сряду, то вам не нужно никакого лекарства.
Князь Василий Васильевич закрыл глаза и пролежал, не открывая их, около получаса.
— Нет, не спится, Марфа, — сказал он, — бок очень болит, так и стреляет, уж не воспаление ли опять?
Ведмецкий, на которого после действия, произведённого его каплями, начинали смотреть как на очень искусного врача, скромно объявил, что хотя он цо-кольвтьк[53] се-учил[54], однако он не есть настоящий доктор, что дать князю ещё капель он се-бои[55] потому что князь очень слаб, что гораздо б полезнее дать ему порошок з меркуриуша слодкиего[56]; но что и этот порошок вряд ли поможет; что вообще надзпи[57] на выздоровление князя очень мало; но что спробовать належи[58].
Не имея меркуриуша в своей аптеке, Ведмецкий поехал составлять порошок в Красногорский монастырь. Вскоре после его отъезда больной впал в бред и начал метаться, голова его горела, перекидываясь то в ту, то в другую сторону, боль усиливалась при каждом движении, и стоны становились всё громче и громче. Не прошло получаса с отъезда Ведмецкого, как положение князя Василия Васильевича сделалось совершенно безнадёжным даже в глазах Марфочки, желавшей надеяться до последней минуты; до прибытия порошков оставалось три часа, коль не больше. Попробовали дать ещё двенадцать капель из склянки Ведмецкого; но они не успокоили больного, как накануне: подремав минут десять, он опять заметался и вскоре впал в беспамятство, похожее на агонию. Врач-монах продолжал настаивать на кровопускании, и, — нечего делать, — надо было на него согласиться... После кровопускания сделался обморок...
— Это конец, — сказал отец Савватий, перекрестившись, — грех мне, что я не подумал причастить его перед кровопусканием!
Очнувшись, князь Василий Васильевич глазами искал кого-то. Отец Савватий подвёл к нему внучку:
— Побудь около него, княгиня Марфа Максимовна, — шепнул он ей, — я схожу за запасными Дарами...
— Нет, это ещё не конец, а скоро конец, — сказал умирающий. — Прощай, Марфа. Дай мне руку; положи её вот сюда, на голову: мне легче, когда рука твоя на моей голове...
Марфочка обливалась слезами, едва держась на ногах. Агафья поддерживала её. Князь Михаил, через силу сошедший сверху, чтобы проститься с дедом, сидел в кресле, укутанный в шубу, и воспалёнными глазами смотрел на происходящее вокруг него.
— Прощай, моя Марфа, — говорил князь Василий Васильевич, — и ты, Миша, прощай; береги и цени своё сокровище. Не забывай, что я говорил тебе. Держи себя подальше от двора: не сладить тебе с царедворцами...
— А как Альтона-то горела, — сказал князь Михаил, бредя и очень слабым голосом. — Барятинский, верно, догонит Штенбока в Гузуме и повесит его.
— Теперь оставьте меня на минутку с отцом Савватием, — сказал князь Василий Васильевич, не расслышав слов своего внука. — А после исповеди приходите опять... Отец Савватий, я готов, — обратился он к святому отцу.
Исповедь продолжалась меньше минуты. Так как князь Василий Васильевич говел на второй неделе поста, то новых грехов у него накопиться не могло. После причастия больной ободрился.
— Тяжело тебе стоять надо мною, Марфа, и смотреть, как я умираю, — сказал он внучке, — но зато как мне легко умереть на твоих руках!
Марфа ничего не отвечала и, глотая слёзы, держала руку на лбу у умирающего.
— А бумаги мои, — сказал он, — так и остались неуложенными. Прибери их, Марфа, после меня; ты знаешь, какие надо сжечь и какие оставить... Ах! Я чуть было не забыл сказать тебе... — Жар и бред начинали опять усиливаться, голова, всё чаще и чаще освобождаясь из-под руки Марфочки, опять начала метаться из стороны в сторону... — Что, бишь, я хотел сказать тебе, Марфа... Да, о бумагах: там, над столом, в потаённом ящике... Где сыновья мои?.. Позовите их сюда... А ты, царевна, зачем пришла сюда со Щегловитовым? Зачем вы выдали Мишу Серафиме Ивановне?.. Позови отца и дядю, Миша... Ах, Миша, Миша, бедный мой Миша! Попался ты к Серафиме Ива...
— Да нет! — закричал князь Михаил пронзительным голосом. — Если б Серафима Ивановна была под Фридрихштадтом или в Альтоне, то Сусанне незачем было бы... Пётр пригвоздил бы её циркулем к ландкарте, и Серафима Ивановна не могла бы...
— Ишь, грех какой! — сказала Агафья. — Как они оба заколобродили!..
— Конечно, не могла бы, — говорил князь Василий Васильевич слабеющим с каждой минутой голосом, — конечно, Серафима Ивановна не может быть на русском престоле. У Петра есть сын... Зачем царствовать племяннице?.. Миша! Как нарядили тебя!..
— Читай отходную, княгиня Марфа Максимовна, — сказал отец Савватий, положив книгу на стул и подводя Марфочку к стулу. — Я пойду уложу князя Михаила и сдам его на руки Агафье, а ты читай эти молитвы, и да усладят они последние минуты отлетающей от нас души праведника!
Марфочка, очень встревоженная болезнью своего мужа, но подкрепляемая мыслию, что может облегчить участь деда, облокотилась на стул и начала читать страницу, открытую отцом Савватием.
— «Боюся смерти, — читала она, — яко горька ми есть, боюся геенны, зане бесконечна есть, боюся тартара...» «Что это мне дал отец Савватий?» — подумала она и пробежала несколько строчек молча, в надежде напасть на слова более утешительные для умирающего. — «Горе мне, горе мне, — продолжала она, — совести обличающи мене, и писанию вопиющу и учащу мене: о душе сквернений, и от тебе гнусных дел!..» — Марфочка пропустила ещё две или три страницы. — «Увы мне, увы мне, — продолжала она шёпотом, — якова есть место, идеже есть плач и скрежет зубный, нарицаемый тартар, его же и сам диавол трепещет! Горе, горе, якова есть геенна огня неугасимого, горящего и непросвещающего! Увы мне, увы мне, яковый есть неусыпаемый и ядовитый червь! Увы, увы, якова люта есть тьма оная кромешная и присно пребывающая...»[59] Нет, это не то: это не может быть, — сказала Марфочка, — верно, отец Савватий ошибся... — Она закрыла книжку и, положив её на стол, пала на колени.
