— Дайте я вам помогу, дедушка, — говорила она, — право, я ничего не перепутаю. Вы садитесь вот здесь, в кресло, а я буду вас спрашивать, что куда класть, ручаюсь вам, что ни одной бумажки не забуду... Голове получше, дедушка? Уж как мы боялись все эти дни!

   — Получше, — отвечал князь Василий Васильевич, — не следовало мне ездить к обедне в воскресенье; эта внезапная оттепель никогда не сходит мне с рук: о сю пору не могу согреться...

   — Присядьте, дедушка, и отдохните. Вот эту бумагу в камин?.. А эту — вот в тот разинутый портфель?.. Видите, дедушка, я всё знаю, всякую бумагу кладу, куда следует.

Князь Василий Васильевич очень не любил, чтобы ему помогали прибирать его бумаги и, вообще, чтобы прикасались к его письменному столу; он говорил, что в своём беспорядке ему легче отыскать всякую бумагу, чем в порядке, сделанном чужими руками. Но для Марфочки, как мы видели, законов, даже коренных законов, в Пинеге не существовало. Князь Василий Васильевич уселся в кресло и любовался, как ловко и грациозно внучка его, то по его указанию, то по собственной догадке, сортировала бумаги по разложенным на письменном столе портфелям, откладывая ненужные в плетёную корзинку и сжигая их всякий раз, как корзинка наполнялась.

   — Как хочешь, Марфа, — проговорил князь Василий Васильевич, посидев с полчаса на одном месте, — а сидеть мне хуже; приподними меня: я пройдусь немножко... А что слышно об отце Савватии? Как-то он переносит эту сырость?

   — Он скоро должен приехать, дедушка, Michel поехал за ним и привезёт его к обеду.

   — Не грех ли в такую погоду беспокоить старика? — сказал князь Василий Васильевич, подойдя, поддерживаемый внучкой, к окну, за которым был прибит термометр. — Посмотри, пятьдесят два градуса! Этакого тепла двенадцатого марта я не запомню в Пинеге; а мне всё-таки холодно... Нет, Марфа, и ходить не могу. Посади меня опять в кресло да позови кого-нибудь себе на помощь.

   — Вам бы, дедушка, лучше всего лечь и напиться земляники; как раз согреетесь, и к вечеру всё пройдёт... Позвать Агафью? Она бы напоила вас.

К вечеру действительно князь Василий Васильевич согрелся, но лучше ему не стало: ничего не евши четверо суток, он чувствовал себя всё слабее и слабее. Отец Савватий привёз с собой монастырского врача-монаха, за несколько дней перед тем возвратившегося с крестным ходом в Красногорский монастырь. Составился консилиум: врач-монах настаивал на кровопускании; пан Ян Ведмецкий, незадолго перед тем очень удачно пустивший кровь одному пинежскому обывателю, был призван на этот семейный консилиум; но на кровопускание князю Василию Васильевичу он не согласился.

   — То инна ржечь[49], — сказал он о выздоровевшем своём пациенте, — у там-тэго крви цала бэчка [50], а у князя ей мало.

Князь Михаил Алексеевич и отец Савватий соглашались с мнением Ведмецкого. Княгиня Марфа говорила, что ещё недавно, за две недели до её приезда в Пинегу, у дедушки выпустили целую тарелку крови.

   — Ведь я сам и кровь отворял, — отвечал монах, — и князю тут же сделалось лучше.

   — То было воспаление, — возразил князь Михаил Алексеевич, — и кровопускание тут иногда необходимо, а теперь у князя Василия Васильевича не прилив крови, а истощение сил; если б он покушал куриного бульону...

   — Как можно, Великим постом! — сказал монах. — Даже в смертном случае не разрешается...

Отец Савватий возразил, что не только в четверг на четвёртой неделе поста, но даже в Страстную пятницу мясная пища слабым и недужным разрешается и что по нужде он сам готов употреблять её.

Во время этих прений князь Василий Васильевич лежал как в забытьи, не принимая в них никакого видимого участия. Вдруг он приподнял голову и попросил пить.

   — Я тоже не вижу большой нужды в кровопускании, — сказал он, — у меня ничего не болит, только голова очень слаба...

   — Вы бы покушали бульону, дедушка, — сказала Марфочка, — вот и отец Савватий с вами покушает, пан Ведмецкий тоже советует, пан Ведмецкий хороший доктор: он не хочет пускать вам кровь.

   — Нет, Марфа, — отвечал князь Василий Васильевич, — мне даже думать о еде противно.

   — Пожалуйста, дедушка, хоть полчашки... хоть три ложечки, бульон подкрепит вас.

Проглотив счётом три чайные ложки куриного бульона и запив их полстаканом нектара, князь Василий Васильевич немножко оживился: бледные щёки его покрылись лёгким румянцем, глаза заблестели.

   — Что, — спросил он у Агафьи, приносившей ему бульон, — плохо, Агафьюшка? Это, видно, не младенческая?

   — На что плоше, батюшка князь! — отвечала Агафья. — Ишь как тебя вдруг сломило! Уж, видно, года такие...

   — Полно, Агафья, — сказала Марфочка, — дедушка выздоровеет, ему и теперь, смотри, гораздо лучше... Ведь вам лучше, дедушка?

   — Нет, Марфа, всё хуже и хуже. Агафья права: это начало конца. Без меня, видно, придётся ехать вам в Петербург... Когда увидишь царя Петра, Марфа, пожелай от меня счастия его царствованию и расскажи ему, как, умирая, я сожалел, что мне не привелось вместе с ним послужить России... Скажи ему, что я скоро собрался на его зов: пора собираться на зов того Царя!.. А что, наша Тавифа Иаировна спит уже?

   — Нет ещё, дедушка...

   — Принеси её мне. Я хочу с ней проститься.

   — Зачем вы это говорите, дедушка? Больно слушать. Вы выздоровеете...

   — Выздоровлю, так не беда, что я лишний раз перекрестил твою Тавифу; но я чувствую, что очень слабею; скоро начнётся агония, бред... принеси Еленку. Я хочу благословить её, пока бред не начался...

Марфочка, дрожа от волнения, едва была в силах добежать наверх.

   — Неужели, Агафья, — спросил она, — дедушка так плох? Неужели нет никакой надежды?

   — Горе-то какое, бедная моя княгинюшка! — отвечала Агафья. — И горе неминуемое: коль Бог и даст ему получше, так надолго ли?.. Не нынче-завтра... уж года такие!

   — Пойдём, Тавифа, — сказала Марфочка, взяв дочь на руки, — пойдём прощаться с дедушкой. Он умирает... Боже мой! Не может быть, чтоб дедушка умирал!.. Ты тоже у меня умирала, Еленка... — Марфочка остановилась... «А что, если б у меня теперь спросили, — подумала она, — если б мне дали выбирать?..»

Марфочка крепко прижала дочь свою к себе.

   — Молись, чтобы дедушка выздоровел, Еленка, — сказала она. — Бог услышит твою ангельскую молитву... Неси её вниз, Агафья, а то я уроню её: ноги подкашиваются!..

Когда Елену посадили на постель князя Василия Васильевича, он уже начинал бредить, но он узнал её, попросил отца Савватия поднести её к его лицу, поцеловал её в лоб, перекрестил и посадил перед собой. Девочка смотрела на него большими, серьёзными глазами, как будто понимая важность происходившего вокруг неё. Княгиню Марфу Агафья увела в соседнюю комнату, сказав, что её слёзы могут встревожить больного. Князь Михаил, тоже расхварывающийся, с мрачным видом стоял у изголовья деда, удерживая слёзы или утирая их, когда не мог с ними сладить и когда они застилали ему глаза. В эту минуту ему припомнилось, как двадцать пять лет тому назад он уезжал с Серафимой Ивановной за границу, как он плакал в Туле, прощаясь с дедушкой, как дедушка перекрестил его и сказал ему что-то очень грустное, от чего он, Миша, ещё больше расплакался.

«Вот... вот, — думал он, — дедушка сейчас скажет то же самое Еленке...»

   — Перекрести и ты Еленку, отец Савватий, — сказал князь Василий Васильевич иеромонаху... — благословение твоё принесёт ей счастие.

«Нет, не то сказал тогда дедушка, — подумал князь Михаил, — а вот сейчас, сейчас скажет...»

   — Да благословит тебя Бог, дитя моё! — сказал отец Савватий, осеняя Елену крестным знамением. — Да сохранит Он тебя на радость отцу, на утешение матери! Да поможет Он им взрастить тебя в страхе Божием и в правилах христианских! Да соделает Он тебя во всём подобной твоей матери...