Миша показал доктору свой новый кошелёк.

   — Обещаете ли вы мне, — сказал Чальдини, — отвечать всю правду на то, что я спрошу у вас?

   — Извольте, обещаю.

   — Вы теперь любите вашу тётку больше, чем меня?

   — Гораздо больше, — отвечал Миша.

   — Вы меня ненавидите?.. Говорите правду...

   — Ненавижу!..

   — Хорошо! Вот ваше письмо, напишите другое, хоть коротенькое.

Надорвав письмо Миши, Чальдини положил его перед ним.

   — Я не хочу, чтоб вы меня ненавидели, — прибавил он, — я хочу, чтоб вы знали и понимали, что я вас очень люблю.

Миша изорвал своё надорванное письмо в клочки.

   — Доктор, — сказал он, — никогда не забуду...

Подробно, слишком подробно, описали мы детство Миши. Но да не сетует на нас за это читатель: большая часть приведённых нами подробностей полезна для уразумения характера князя Михаила. Жизнь, казалось, с детства улыбалась ему: внук первого сановника государства, сын любимца царей, сам лично обласканный царём Петром, чего не мог ожидать он от будущего? На какую блистательную карьеру имел он право рассчитывать! Одарённый от природы самыми счастливыми качествами, имея чувствительное сердце, восприимчивую память и неутомимую жажду познаний, десятилетний Миша был, можно сказать, мальчиком необыкновенным... Чем-то суждено ему быть в будущем? Осуществит ли он свои мечты и надежды своего семейства? Зароются ли таланты в землю?.. Как часто встречаем мы миленьких и умненьких детей, из которых время, воспитание и обстоятельства вырабатывают людей самых дюжинных!

Но не будем забегать вперёд рассказа, чтобы не лишить его последнего интереса, а возвратимся к Мише, и возвратимся к нему с тем, чтобы более не отвлекаться.

Миша выехал из Роршаха в самом весёлом расположении духа. Тот же самый кучер взялся доставить своих пассажиров до границы Франции.

По Швейцарии путешествие совершилось без особенно замечательных происшествий: те же громкие восторги кучера от гор, те же ночлеги с теми же ужинами, те же, по вечерам, уроки Анисьи, которая, — с удивлением заметил Миша, — сделала большие успехи во французском языке с тех пор, как, по выражению Серафимы Ивановны, он занялся кувырканием. При въезде во Францию Анисья объяснялась довольно свободно, чтобы не только спросить какой-нибудь товар, но даже и поторговаться в лавочке.

В Дижоне Чальдини простился с Серафимой Ивановной — ему была дорога на Марсель. Грустно было Мише прощаться с добрым доктором, который обещал приехать в Париж только недель через шесть. Он взял с Миши слово подробно и аккуратно писать ему по два раза в неделю, а Миша в свою очередь хотел, чтобы Чальдини дал ему слово быть в Париже не недель через шесть, а ровно непременно через шесть недель.

   — Вот нынче по-здешнему тридцатое сентября, — сказал он доктору, — я уже сделал себе на эти шесть недель календарик и буду всякий вечер вычёркивать на нём истекший день. Обещайте мне, пожалуйста, быть наверное к одиннадцатому ноября.

   — На таком расстоянии мне трудно наверное определить день моего приезда, — отвечал Чальдини, улыбаясь, — переделайте ваш календарик, сделайте его на восемь недель, то есть по двадцать пятое ноября или даже по первое декабря, и я почти могу ручаться, что к первому декабря буду в Париже.

Миша долго тосковал, вычёркивая дни на календарике и считая часы до приезда своего в Париж, где надеялся найти письмо от Чальдини. Наконец вечером 4 октября, после сорокапятидневного путешествия, дормез въехал в столицу Франции и по приказанию, лично данному Серафимой Ивановной ямщику, остановился в самой скромной гостинице, на набережной Людовика XIII.

На другой день Серафима Ивановна, убедившись, что скромны, то есть плохи, гостиницы не всегда бывают самы дёшевы, приискала на той же набережной квартирку в три комнаты с кухней и перешла на эту квартирку с Мишей и Анисьей.

   — Я думаю, — сказала она Мише, — что до поступления в Сорбонну тебе надобно будет взять несколько приватных уроков, нынче же съездим к графу Реньо и попросим его рекомендовать нам учителей.

Миша, понимая приличия лучше своей тётки, заметил ей, что им нельзя оставаться на такой гадкой квартире, что их посетят, вероятно, и граф Реньо, и другие вельможи и что как же принять их в комнатах, где так сильно пахнет кухней.

   — Ну, не взыщут! Эти французы сами не очень тороваты: шилом бреются да дымом греются. — Мы сюда не деньги транжирить приехали: и то, легко ли, от Тулы почти тысячу рублей истратили. Теперь можно и поэкономнее пожить.

Комиссионер, посланный с запиской Серафимы Ивановны к графу Шато Реньо, возвратился со словесным ответом, что графа нет в Париже, что после бомбардировки Алжира и победы, одержанной им над пиратами (в июле 1688 года), он приезжал в Париж всего на две недели и получил от короля чин вице-адмирала и приказание отплыть со своей эскадрой в Америку.

   — Первый блин комом! — сказала Серафима Ивановна. — Ну а не знаете ли вы, — прибавила она, обращаясь к комиссионеру, — каких-нибудь учителей подешевле?..

Комиссионер назвал ей Гаспара, очень учёного, сказал он, учителя философии, теологии, обсерватории и прочих естественных наук.

   — Ну а как ему цена?

   — По дружбе со мной, он с вас возьмёт не дорого, — отвечал комиссионер.

Кроме того, Серафима Ивановна вычитала в газете имя профессора Антона Даниеля, объявляющего, что он преподаёт историю по новому методу, открытому дядей его, знаменитым историографом Франции, Гавриилом Дэниелем. Серафима Ивановна велела комиссионеру зайти, кстати, и к этому профессору.

Гаспар явился через полчаса после ухода комиссионера и сразу полюбился Серафиме Ивановне своим простым, непринуждённым обращением.

   — Что вы возьмёте с меня за обучение моего племянника? — спросила она у Гаспара, прежде чем спросить, чему он намерен обучать племянника.

   — Изволите ли видеть, сударыня, — Гаспар был гасконец и иногда путался в буквах v, f, b, d и t, употребляя одну вместо другой, — с других я беру по четыре ливра за полтора часа, а с вас, так как вы рекомендованы мне комиссионером, которого я обыкновенно употребляю для своих обширных комиссий, я готов взять половину[62]. Только уж вы не поскупитесь дать на водку нашему комиссионеру.

   — За этим мы не постоим, — отвечала Серафима Ивановна, — а по два ливра за полтора часа — это, воля ваша, слишком дорого. Возьмите для начала по одному ливру, а там мы увидим. Вы, я вижу, славный малый, и мы сойдёмся, прибавим что-нибудь...

   — Никак нельзя, мадам, уверяю вас честью, что для вас только я беру эту цену. Ну извольте, впрочем, пять су я вам ещё скину, а больше, право, не могу уступить ни лиарда.

   — Что за пять су! Уж для ровного счета назначим по полтора ливра. Это составит по ливру в час.

   — Ну уж так и быть, но честью клянусь вам, для вас только...

Миша во время этих торгов чуть не плакал, внутренне обещая себе пополнить из собственной кассы всё, что его тётка выторгует у гасконца.

   — Чему ж вы будете учить моего племянника?

   — Чему прикажете.

   — Истории, например?

   — Да ведь для истории вы послали за каким-то Дэниелем, по газете?..

   — Тот, может быть, ещё задорожится очень; может быть, мы с ним и не сойдёмся в цене... Ну географии, арифметике, философии... ведь вы, говорят, всё знаете?..

   — Всё, решительно всё!..

   — А что это за естественная наука, о которой говорил мне комиссионер?

   — Естественная наука?.. — повторил Гаспар. — Как бы вам сказать... о ней, извольте видеть, даже не совсем прилично говорить на первое знакомство с такой прелестной дамой...

   — А-а-а!!! Ну так Мише ещё рано учиться ей. А обсерватория ваша очень нужна в Сорбонне?

   — Сорбонна, — смею вам доложить, — никуда не годное заведение, а обсерватория везде нужна, она изобретена в Саксонии, на берегах реки Миссисипи...