— Эх! Сколько у тебя денег! — вскрикнул мальчишка и, проворно выхватив кошелёк, побежал во всю прыть и в одну минуту скрылся за углом постоялого двора. На пути он успел захватить и куртку, и башмаки, и перчатки, и даже фельдъегерскую шапку, свалившуюся с головы Миши во время уроков.
Чальдини, в это время возвращавшийся домой — обедать, не сразу узнал Мишу, стоявшего в каком-то оцепенении на том самом месте, где он расплачивался со своим учителем.
— Что с вами, рrincipello? — спросил удивлённый доктор. — Что это за костюм? Без курточки, без шапки, без башмаков даже... вы простудитесь...
Миша рассказал Чальдини, как уличный мальчик обокрал его, давая ему урок кувыркания. По мере того как он рассказывал, а Чальдини молча слушал его, Миша успокаивался мыслию, что теперь доктору уже не за что особенно на него сердиться, что всё равно мальчишка украл бы все пятнадцать суверенов и что, следовательно, о растрате первых десяти и о не сдержании своего обещания говорить уже не нужно.
— Вы ещё очень счастливо отделались, — холодно сказал Чальдини, выслушав рассказ Миши, — вы могли бы вдребезги разбить себе голову, мальчишки могли бы избить вас до полусмерти и раздеть донага. Что бы тогда сказала тётка ваша?
— Пожалуйста, успокойте её как-нибудь...
— То-то. А хорошо не держать своего слова? Вы думаете, я не знаю, что вы бросали не по десяти монеток, что в Линдау Анисья наменяла для вас мелочи? Вот и теперь вместо того чтобы признаться, вместо того чтобы мне всё рассказать, вы рады, что, по милости обокравшего вас мальчика, я не узнаю о несоблюдении вами условия. Правда ли это?
— Правда, — шёпотом отвечал Миша и кинулся на шею к Чальдини.
— Ну хорошо, — сказал Чальдини, неся Мишу домой, — тётку я успокою, но вот на каком условии: из Роршаха мы будем писать в Москву, и вы должны описать всю эту историю с мальчиками и с монетками вашему отцу или дедушке. Согласны вы на это?
— Согласен... Всю историю с мальчиком опишу подробно, а нельзя ли не писать о монетках? Мне очень стыдно!
— Нет, никак нельзя, — отвечал Чальдини, — обо всём напишите: пусть будет это для вас и наказанием, и уроком на будущее.
За обедом Чальдини был в таком весёлом расположении духа, он так смеялся, расспрашивая Мишу о подробностях уроков кувыркания, что Серафима Ивановна сочла бы неделикатным сердиться за историю, в которой почтеннейший доктор видит одну только комическую сторону.
«Кто их знает, — думала она по уходе Чальдини с Мишей, — может быть, вся эта история нарочно устроена итальянцем; может быть, даже она у него в инструкции написана; а то чего бы ему зубы скалить?..»
— А ты всё-таки страшная рохля, скажу я тебе, Аниська; нет, чтоб присмотреть за молодым князем, тебе бы только его изюм да пряники есть, а небось не заступилась, когда мальчишки грабили его.
— Да ведь я, боярышня, в это время тебя одевала.
— Могла бы и меня одеть, и за ним присмотреть, кажется, не много у тебя работы. Только и знаешь, что твердишь свои глупые диалоги. Ведь видишь, что молодому князю не до тебя, что он кувырканием занялся, ну и отстала бы, бросила бы эти вздо...
Последние лучи утопающего в Боденском озере солнца ярко отражались на цепи громадных, вечно снеговых гор, всё выше и выше выдвигающихся на горизонте. Олени и серны весело прыгали по утёсам, не доступным охотнику. Птицы единогласным громким хором прощались с гаснущим светилом, рассаживаясь по ветвям допотопных дубов. Орёл, попарив в нерешительности, взмахнул крыльями и полетел на ночлег. Дормез медленно подъезжал к Роршаху. Кучер, сидя рядом с Мишей, вслух любовался величественной панорамой, открывшейся перед их глазами.
— Может ли быть у кого-нибудь в мире отечество лучше моего? — с гордостию спросил он у Миши, показывая рукой на снеговые вершины, слившиеся с розовыми облаками. — Что, у вас в России есть горы?
— Нет, в России таких гор нет, — отвечал Миша, — а вот Карпаты в Моравии я видел, так те не так хороши, как эти.
— Где им! — сказал кучер.
Не радостно было на сердце у Миши при въезде в Швейцарию. Мысль, что он был одурачен и обокраден уличным мальчиком, ещё не очень огорчала его, но перспектива писать об этом отцу или деду так его тревожила, что он не раз собирался попросить Чальдини, чтобы он уж лучше всё рассказал тётке, лишь бы не требовал от него такого унижения.
Невдалеке от гостиницы, где назначен был ночлег, Миша увидал высокого мальчика в новой синей блузе и фуражке, в которой, несмотря на отпоротые галуны и кантики, он узнал свой фельдъегерский картуз.
— Видите этого мальчика? Вон, опёрся на забор? — сказал Миша кучеру.
— Вот этого-то? — отвечал кучер. — Как же, вижу: это Беэр, сын брегенцского каменщика. Ишь, как он принарядился! Видно, клад нашёл!.. Вот такому мальчику подать милостыню не грех: хоть и молод ещё, а ни крейцера не пролакомит, что ни добудет, всё домой несёт. Братьев и сестёр у него много, и все маленькие, голодные да не одеты и не обуты... Квартирка плохонькая: отец всё лето прохворал... Когда поравняемся с ним, то бросьте ему что-нибудь, да осторожнее, смотрите, чтоб кто не увидел, здесь это не велено... Что ж вы? Иль у вас все монетки вышли?
Когда дормез поравнялся с мальчиком, Миша вытаращенными глазами окончательно узнал не только свой картуз, но и лицо своего брегенцского учителя. Он хотел было крикнуть ему, но мальчик таинственно прижал руку ко рту, как будто прося Мишу о молчании, потом он громким поцелуем отнял руку ото рта, снял фуражку, низко поклонился Мише, сделал ему ещё раз ручкой и, нагнувшись до земли, колесом покатился к тирольской границе.
— Вот вы хвалите этого озорника, — сказал Миша кучеру, — а знаете ли вы, кто он такой? Это он давеча обокрал меня.
— Не может быть, — отвечал кучер, — вам так показалось. Я был у Беэра, и мне сказали, что Ганс здесь, в Роршахе.
— То-то, должно быть, по дороге в Роршах он и дал мне урок.
— Да нет же, уверяю вас, что вы ошибаетесь: все мальчишки, больше или меньше, похожи друг на друга... Я лет пять знаю семейство Беэров, и никогда ничего подобного...
По приезде в гостиницу Миша собирался, посоветовавшись с Чальдини, проверить своё подозрение, уже достаточно, казалось бы, проверенное прощальными поклонами Ганса Беэра, но главная забота его в это время была не Ганс Беэр. К тому же Чальдини, сейчас после ужина, достал свой дорожный портфель с письменными принадлежностями и, пригласив Мишу сесть за импровизированный письменный стол, положил перед ним большой лист бумаги.
— Ещё и семи часов нет, — сказал он ему, — написать успеете, а завтра почта отправляется рано, говорят, здесь не то что в Римской империи, пишите же.
Несчастный с такой грустию принялся за свою работу, что Чальдини не мог без сожаления смотреть на него, однако ж он дал ему дописать всё письмо до конца, попросил перевести его себе, напомнил иные, забытые Мишей подробности, и Миша начал переписывать своё исправленное и пополненное сочинение начисто.
— Ты это давешнюю свою историю описываешь дедушке? — спросила Серафима Ивановна Мишу из другой комнаты. — Это хорошо: дедушка посмеётся... Пойди-ка ко мне на минутку, Мишенька.
Миша пошёл к тётке.
— Поклонись от меня дедушке, Миша, да напиши ему: вот меня давеча, по оплошности доктора... нет, бишь, Анисьи обокрали, а тётя поправила, мол, всё дело: пять двойных новеньких луидоров и в новеньком, мол, кошельке подарила мне, нарочно, мол, из Вены везла, чтоб отдать мне их на границе Франции, но отдала теперь, потому что такому большому и такому рассудительному мальчику нельзя же быть без денег.
Миша возвратился дописывать своё письмо. Дописав его, он громко вздохнул и подал его Чальдини для вложения в конверт.
— А что вам сказала тётка? — спросил у него доктор.
— Тётя, — холодно, дуясь, отвечал Миша, — сказала мне такие вещи, от которых я был бы счастливейшим человеком в мире, если б не это письмо.
