Кучер хотел, но не успел остановить руку Миши; серебряная монета упала на землю; один мальчик проворно подхватил её, и между всеми завязалась драка.
— Что это вы делаете, милый молодой барин, таких крупных монет не подают таким бродягам. Вот посмотрите, какая польза от вашей милостыни: у одного уже всё лицо в крови...
На стоянке швейцарец, умевший говорить немножко по-итальянски, рассказал Чальдини, что случилось, и посоветовал отнять у Миши кошелёк. Чальдини, заметивший, что на Мишу доброе слово действует вернее, чем бестолковое самоуправство, доказал ему математически, что если он будет бросать всякому мальчику по флорину, то у него не хватит денег и на один день; а что подать одному мальчику и не подать другим, вертящимся так же ловко и гак же усердно, как и тот, — очень несправедливо. Миша понял это. Чальдини разменял несколько флоринов на посеребрённую, новую, очень красивую, но очень мелкого достоинства мелочь и взял с Миши обещание, что он на всякой миле будет бросать мальчишкам не больше десяти монеток.
Серафима Ивановна, попросив, по обыкновению, перевести себе разговор Чальдини с Мишей, с большой готовностью согласилась на их сделку и тут же принялась подшивать кармашек под доломан Миши для откладывания в него монеток от станции до станции.
— Я не стану отсоветовать тебя делать добрые дела, Мишенька, — сказала она, — видишь ли, я даже сама подшиваю себе кармашек. Я знаю, что и дедушка твой любит подавать милостыню; да и Священное писание велит; но ведь на всех тунеядцев не напасёшься денег: иной попрошайничает, а сам богаче нас с тобой; другой прикинется слепым или хромым, возьмёт твою милостыню да и бежит с ней в кабак; третий шляется от лени, думает: «Авось найду дурака, который подаст мне...» Так что ж им подавать? Что за охота в дураках быть?.. Оно, конечно, подавать милостыню похвально, и в Священном писании сказано: «Милуяй нища, взаим даёт Богови», но...
Если сделать краткое извлечение из длинной речи Серафимы Ивановны, то выйдет: милостыню подавать хорошо, сам Бог велел подавать милостыню, но всё же лучше не подавать её.
Подобные рассуждения встречались часто между умниками XVII столетия; не знаем наверное, реже ли они встречаются теперь. Филантропы-христиане нашего благочестивого столетия если б могли, то строили и учреждали школы, больницы и всевозможные богоугодные заведения; но нищим они подавать не намерены; не намерены они поощрять пьянство, праздность и разврат; они всегда готовы помочь истинно нуждающемуся человеку; но они не знают, точно ли голоден человек, протягивающий руку за куском хлеба; они боятся, как бы Бог строго не взыскал с них на Страшном Суде за то, что они бросили какой-нибудь гривенник недостойному; они не верят истинной бедности, потому что бедность бывает иногда притворная.
К сожалению, нельзя не согласиться, что между нищими, как и между богомольцами, нередко попадаются ханжи. Как у тех, так и у других цель одна и та же: выманить всё, что возможно от доверчивости добрых людей и от тщеславия гордых. Но ведь существование ханжей не мешает нам верить, что бывают и истинно благочестивые люди; нам часто попадались фальшивые ассигнации, заключили ль мы из этого, чтобы все ассигнации были фальшивые? Да и время ли правой руке, дающей подаяние так, чтоб о нём не знала левая, — время ли ей производить следствие, куда и на что истратится это подаяние? Не легче ли ей утешиться мыслью, что если из десяти брошенных ею гривенников девять пойдут в кабак, то десятый, может быть, послужит на покупку хлеба для голодающего семейства или хоть на несколько щепок для отогревания окоченевшего от стужи ребёнка?
Кувыркание мальчиков и бросание им посеребрённых трёхкрейцерных монеток долго потешали Мишу; на первой же миле после заключённого с Чальдини условия отложенных в кармашек монеток не хватило, а подъезжая к станции, где назначен был обед, Миша заметил, что разбросал уже больше половины наменянной Чальдини мелочи. Он посоветовался с Анисьей и, по секрету, попросил её сходить в лавочку и наменять там ещё новеньких монеток. Анисья колебалась, но Миша обещал её ни в каком случае не выдавать, и она принесла ему мелочи на полсуверена (5 флоринов).
«Что-то скажет Чальдини, узнав, что я не сдержал обещания! — думал Миша. — А как было сдержать его? Ведь сам он говорил, что несправедливо подать одному и отказать другому, когда этот другой так же ловко кувыркается, как и тот...»
Успокоенный этим рассуждением, Миша продолжал горстями бросать свои монетки и разменивать суверены один за другим.
Милях в пяти или шести от швейцарской границы, в маленьком городке Брегенце, остановились обедать; у Миши оставалось всего с небольшим четыре суверена; таким образом, меньше чем в три дня своего фельдъегерства он истратил сто с лишним флоринов.
«Что мне делать! — думал Миша. — Тётка узнает и так раскричится, что беда, да и Чальдини за меня теперь не заступится, скажет, я обманул его, не захочет понять, что мне нельзя было сделать иначе. С Анисьей разве посоветоваться... ещё ей, пожалуй, достанется...»
Так рассуждал Миша, уныло расхаживая взад и вперёд перед закрытыми окнами постоялого двора, в котором в это время Серафима Ивановна одевалась перед обедом. Совершенно неожиданный случай вывел Мишу из неприятного положения.
Дойдя до края постоялого двора и повернувшись назад, он увидел перед собой высокого, лет тринадцати, мальчика, усердно вертящегося колесом. Миша узнал в нём одного из шалунов, бежавших за дормезом до самого въезда его в Брегенц, и полез в свой кармашек за монеткой. Кармашек оказался пустым.
— Хочешь? — спросил у него мальчик с южноавстрийским выговором, то есть очень плохим немецким языком. — Хочешь, я выучу тебя кувыркаться колесом?
Миша, может быть в надежде рассеять своё горе, согласился на предложение мальчика.
Урок начался. Первый опыт оказался не совсем удачным. Миша опёрся руками о землю, мальчик за ноги перекувырнул его, но так неловко, что тот упал и, наверное, ушибся бы, если б мальчик, проворно под него поднырнув, не ослабил своим телом удара падения.
— Ты бы снял перчатки и башмаки, — сказал мальчик, — а то так неловко...
Миша согласился, и урок продолжался без перчаток и без башмаков.
Второй дебют был удачнее: Миша перекувырнулся не совсем прямо, как учитель, а немножко набок, но по крайней мере не упал.
— Куртка тоже мешает, — сказал мальчик, — что тебе в ней? Ведь тепло.
Миша снял и куртку и перекувырнулся ещё раз, и ещё удачнее.
— Однако ж знаешь ли? — продолжал мальчик. — Ведь уроки даром не даются: что ты мне заплатишь?
— А что ты возьмёшь с меня?
— Да вот, видишь ли: у нас на дворе скрипач живёт, так он берёт за урок по сорока крейцеров. Но то скрипка. Что в ней мудрёного? Подпёр ею подбородок и заскрипел смычком по струнам. Мои уроки немудрёнее... но изволь, для тебя я, так и быть, по флорину возьму.
Миша согласился.
«Всё равно, — подумал он, — один лишний флорин не поправит моего дела».
— Да не снять ли тебе и панталоны! — сказал мальчик. — Ещё легче будет тебе...
— Как можно снять панталоны! — отвечал Миша. — Стыдно!..
— Что за стыд? Ведь ты не девочка.
— Нет, всё равно, давай так учиться.
— Ну давай хоть так... Да что это ты всё по одному разу вертишься? Надо по нескольку раз сряду... Вот так, не останавливаясь и не отдыхая.
И, откатившись шагов на десять от Миши, мальчик, не останавливаясь ни на минуту, быстро перевернулся и прикатился на старое место.
Мише захотелось сделать то же самое, но на втором колесе нога у него подвернулась, и он ударился затылком о землю, к счастию довольно мягкую.
— Это ничего, — сказал учитель, — без этого не выучишься, спроси, сколько раз я падал... Ну давай ещё раз.
— Нет, довольно, — сказал Миша, почёсывая затылок, — я устал.
— Ну а за урок ты мне заплатишь?
Миша вынул из кармана свой шёлковый кошелёк: с одной стороны лежали золотые суверены, с другой несколько флоринов. Он вынул флорин и подал его мальчику.
