От Ольмюца до Вены (двадцать семь миль) ехали почти без остановки; остановились только один раз — в плохой деревушке Штокерау, в десяти милях от Вены. Остановились в ней 31 августа в одиннадцать часов вечера, для того чтобы встретить новый, 1689 год. У Серафимы Ивановны было убеждение, что новый год надо непременно встретить за ужином и за бокалом вина для того, чтобы весь год жилось спокойно и весело.

После ужина отправились дальше, ехали всю ночь, и в девять часов утра, 1 (11) сентября[61], в то самое время как в Москве князь Василий Васильевич подъезжал к Красному крыльцу дворца царевны Софии, дормез его, по указанию его внука, остановился перед крыльцом лучшей венской гостиницы «Город Лондон».

В Вене Чальдини получил несколько писем, в числе коих два от доктора Фишера, лечившего князя Василия Васильевича в Медведкове. Первым из этих писем Фишер уведомлял своего товарища, что его пациент, пролежав семьдесят пять часов без чувств, только что пришёл в память, а вторым от 20 (30) августа, что с больным был кризис, после которого он, Фишер, может надеяться, но ручаться ещё не смеет, что с помощью знаменитых чальдиновских порошков он скоро поднимет больного на ноги.

Из Флоренции писали Чальдини, что дело, по которому требовалось его присутствие к концу сентября, отсрочено до ноября и что если он желает прокатиться по Германии и даже по Франции, то успеет накататься вволю.

О болезни князя Василия Васильевича Чальдини не сообщил ни Мише, ни Серафиме Ивановне; первому — чтобы не огорчить его, а второй — чтобы она, как-нибудь сгоряча, не проболталась Мише. Сам же он был почти уверен в благополучном исходе болезни князя Василия Васильевича, которого, — как уже сказано было, — в продолжение пятнадцати лет быть ежегодно повещало воспаление в боку.

На другой день приезда в Вену Серафима Ивановна отправилась вместе с племянником к банкиру, от которого получила сто суверенов (около шестисот рублей). Мише давно уже нечем было поощрять свою ученицу. Он подождал до вечера, надеясь, что тётка вспомнит о долге, и обещая себе, что если до семи часов она не вспомнит, то в семь часов он как-нибудь намекнёт ей. Но прошло и семь, и восемь, и десять часов. Сели ужинать, а Миша всё молчал и краснел, придумывая, какой бы ему сделать намёк поделикатнее. Наконец он придумал:

   — А знаешь ли, тётя, — сказал он, — Анисья давеча не так хорошо свой урок знала, как прежде.

   — Я тебе всегда говорила, — отвечала Серафима Ивановна, — охота тебе с дурой возиться! Дурой была, дурой и останется. Плюнь на эти пустяки, братец. Право, скучно слушать, как она, словно попугай какой, по сто раз сряду твердит одно и то же, ну, поучил немножко, и довольно. Займись теперь чем-нибудь другим.

   — Нет, тётя, уж ты позволила... я совсем не то говорю... я не говорю, что она дура... у неё, напротив, память очень хорошая. Но... знаешь ли, кабы я купил конфет или хоть орехов, то она училась бы ещё лучше. Дедушка и папа всегда давали мне что-нибудь, когда я хорошо знал урок: или игрушку, или лакомство какое...

То ты, а то Аниська. Ты не должен забывать этого, Миша, а коль она забудет, так я ей, дуре, напомню...

   — Нет, тётя, пожалуйста...

   — Учить её я тебе не запрещаю; ну и учи её, сколько хочешь, а пичкать её конфетами всё-таки же незачем. Нет у меня бешеных денег для Аниськи!

Миша с унылым лицом сообщил Чальдини, в каком он находится ужасном положении. Чальдини опять предложил ему несколько гульденов; но, видя смущение ребёнка, серьёзно боявшегося разорить доброго и обязательного доктора, любуясь этим милым смущением и не желая притуплять это чувство преувеличенной деликатности, Чальдини не настаивал на своём предложении.

   — Это, разумеется, очень хорошо, — сказал он Мише, — что вы с детства привыкаете бояться долгов, хотя я уже говорил вам, вы бы меня нимало не стеснили, взяв у меня что вам нужно; но чего ж вы так огорчаетесь? Я уверен, что дорогая тётка завтра же отдаст вам ваши золотые.

   — Хоть бы десять гульденов дала, — ответил Миша, — мне покуда и того довольно.

На следующий день перед завтраком Чальдини попросил у Серафимы Ивановны позволения взять с собой Мишу в кондитерскую.

   — Да ведь Миша собирается учить Анисью, — отвечала Серафима Ивановна.

   — Да, — прибавил Миша, очень покраснев, — я лучше останусь дома…

   — Не учить I’Anissia, — возразил Чальдини Серафиме Ивановне, — а у Миши нет деньги для цукерни. Вчера я предлагал ему занять у меня и говорил, что напишу дедушке, который с первой же почтой вышлет денег на его маленькие расходы, но он и слышать не хочет: боится стеснить меня.

   — Что он говорит? — спросила тётка.

Миша, краснея всё больше и больше, перевёл тётке предложение доктора.

   — Что тебе одолжаться им? — сказала Серафима Ивановна. — И без него обойдёмся, ты бы мне лучше сказал, ведь у меня есть твои деньги; я у тебя, кажется, семь золотых взяла?

   — Нет, тётя, всего шесть, и из них один, Людовик XI, был твой.

   — Ну это всё равно, вот твои золотые. Видишь ли, вместо шести больших я тебе пятнадцать суверенов даю: нечего из-за таких пустяков дедушку беспокоить. Вот тебе...

Серафима Ивановна отсчитала пятнадцать суверенов и дала их Мише.

   — Можешь идти погулять с доктором, — прибавила она.

Подобные превращения Серафимы Ивановны всё больше и больше убеждали Мишу в том, какое магическое влияние его дедушка имел на неё, даже заочно. Он иногда и употребил бы это влияние во зло, как некогда употребил во зло ограничение над ним власти матери, но Серафима Ивановна не давала ему ни малейшего повода постращать её дедушкой: чего бы ни пожелал Миша, всё исполнялось беспрекословно — прочтёт ли он проездом через какой-нибудь город афишку о концерте или о представлении фокусника, тётка, видя его желание, предлагает ему сходить на это представление с Чальдини, а иногда и сама пойдёт с ним; начнёт ли Миша, по возвращении от фокусника, повторять его фокусы тётке, она с большим вниманием смотрит на них, очень ими удивляется и хвалит племянника за необычайную ловкость.

Чем больше наши путешественники подвигались на Запад, тем погода становилась теплее. Солнце, как будто желая вознаградить землю за ежедневно сокращающиеся свои посещения, сияло всё ярче и ярче. От Мюнхена до швейцарской границы Серафима Ивановна, по совету Чальдини, поехала на долгих, подрядив на обоюдно выгодных условиях обратного из Роршаха кучера с четвёркой лошадей. Кучер взял с неё меньше половины обыкновенных прогонов с обязательством, кроме того, платить всякий вечер за ночлег и ужин своих четырёх пассажиров. Миша заявил желание ехать на козлах, как фельдъегерь, и для большего сходства с фельдъегерем купил себе маленький рожок. Серафима Ивановна не только не отказала ему в этом, но даже в довершение сходства с фельдъегерем подарила ему жёлтую шапочку с козырьком и кантиком и маленький доломан, больше, впрочем, похожий на гусарскую, чем на фельдъегерскую куртку.

Сначала дудеть в свой рожок было для Миши большое удовольствие, но оно вскоре ему надоело; к тому же Чальдини заметил ему, что держать медь во рту вредно, да и трубить слишком часто совсем не нужно; что настоящие фельдъегеря, как, например, Григорьич, трубят только по ночам, при встрече с не скоро сторонящимися обозами. Теперь же они едут только днём, и обозы, безо всяких сигналов, разъезжаются при одном виде их огромного дормеза. Миша нашёл себе другую забаву. Он уже давно заметил, что около дормеза бегают оборванные мальчишки, иные, — самые маленькие, — на ногах, другие, побольше, на руках, вертясь и не отставая от колёс. Миша спросил у швейцарца-кучера, зачем они это делают.

   — Так шалят, — отвечал кучер, — думают, им кинут милостыню из кареты; у нас в Швейцарии это строго запрещено: всякий мальчик должен с детства приучаться к работе.

   — Я им кину монетку, можно? — спросил Миша у кучера, вынув флорин из своего кошелька и бросая его в толпу мальчиков.