Виланд же был честный и аккуратный немец, довольно словоохотливый и очень дороживший составленной им себе репутацией самой изящной учтивости и вместе с тем аккуратности, доходящей до педантизма.
— Что вам угодно, милостивая государыня, — спросил он по-немецки, выходя из своего кабинета навстречу посетительнице, — чем могу служить вам?
— Я бы желала взять в вашей конторе денег по кредитиву, — отвечала Серафима Ивановна по-французски.
— Кредитив ваш на моё имя? — спросил Виланд довольно чистым для немца французским языком.
— Нет, не на ваше, а на имя Лавуазье, в Париже.
— Позвольте посмотреть.
Серафима Ивановна вручила ему верящее письмо.
Виланд едва взглянул на него.
— Я знаю этот кредитив, — сказал он, — господин Лавуазье прислал мне с него копию... Сколько вам угодно взять в моей конторе, милостивая государыня?
— Да червонцев двадцать пять или тридцать. До Вены мне тридцати червонцев будет, я думаю, довольно; я рассчитываю быть в Вене послезавтра.
Виланд подумал.
— Извольте, милостивая государыня, — сказал он, — тридцать червонцев я вам могу выдать с удовольствием, благоволите подписать эту квитанцию.
— А если б я пожелала больше? — спросила Серафима Ивановна, нервы которой начинали сдавать от изящной учтивости банкира, — если б я у вас попросила не тридцать, а триста, триста тысяч червонцев, разве бы вы мне их не выдали?
— То есть, изволите ли видеть, милостивая государыня, — хладнокровно отвечал Виланд, — и да и нет.
— Я вас не понимаю, господин банкир.
— Прикажете ли говорить с вами откровенно, милостивая государыня?
— Сделайте одолжение, милостивый государь.
— Отчего вы не изволили привезти с собой молодого князя Михаила Голицына, вверенного вашему попечению?
— Какой вопрос! Он остался в гостинице, в гостинице «Вена», «Штат Вин», как здесь называют её... Да не всели вам равно, где он? Разве кредитив написан не на моё имя?
— Опять вопрос щекотливый, очень щекотливый, милостивая государыня, и я опять должен отвечать вам на него: и да и нет; кредитив, если вам угодно, написан на ваше имя, но благоволите обратить внимание на выражения, в которых он написан: в коммерции, как и в дипломатии, не употребляется ни одного слова лишнего, и хороший банкир, точно так же как и хороший посланник, должен уметь читать между строчками; позвольте ещё раз ваш кредитив. В нём, изволите ли видеть, сказано: «Г-же Квашниной, которая взяла на себя попечение о моём внуке, князе Михаиле Голицыне, с ней вместе путешествующем... прошу г-на Лавуазье и корреспондентов его, как во Франции, так и за границей...» Изволите ли видеть, как ясно сказано... «Выдавать мадам Квашниной...» и так далее.
— Так что ж из этого следует? — спросила Серафима Ивановна, — мне нечего перечитывать этот кредитив, я его сто раз читала и знаю наизусть.
— А из этого следует то, что, согласитесь сами, милостивая государыня, — господину Лавуазье и его корреспондентам нет никакой надобности знать, что молодой князь Михаил Голицын путешествует по Европе с мадам Квашниной и что дед его желает, чтоб он продолжал своё воспитание в Париже. С другой стороны, сколько я знаю, первый министр России не такой человек, чтобы пустословить в деловом письме.
— Что ж вы читаете между строчками этого делового письма, господин банкир?
— Читаю, — вы изволили приказать мне говорить с вами откровенно, — что кредитив написан не столько на ваше имя, сколько на имя вашего племянника, хотя он и несовершеннолетний. И это ещё более подтверждается концом письма, где сказано, что по помещении князя Михаила...
— Знаю, читала... Следовательно, без позволения князя Михаила я не могу получить деньги у банкиров?
— О его позволении в кредитиве ничего не сказано, но присутствие его при вас обусловлено ясно; поэтому я мог выдать тридцать червонцев по доверию к вашему честному виду, как говорят французы, но если б дело шло о более значительной сумме, то я должен бы был попросить у вас позволения поговорить хоть минутку с вашим племянником.
— Вот дурак-то! — сказала Серафима Ивановна, садясь в коляску. — Чего-чего не наговорил он мне! И не дорого оценил он мою внешность: тридцать червонцев... Тьфу, болван! Хуже всякого жида!
Пока Серафима Ивановна была у Виланда и покупала потом шубку и кое-какие съестные припасы, Миша, Анисья и Чальдини, подсевший к ним вскоре после отъезда Серафимы Ивановны, вступали в очень важный заговор против власти квашнинской помещицы за границей.
Анисья очень удивилась, узнав, что во Франции если она пожелает, то может отойти от Серафимы Ивановны и получить паспорт на свободное жительство где захочет.
— Как, без всякого выкупа! — вскрикнула она. — Неужели во Франции нет крепостных! Вот благословенная-то страна!
— Крепостные-то во Франции есть, — отвечал Чальдини, — и они, может быть, ещё несчастливее ваших русских; но иностранные крепостные, как только переезжают границу Франции, могут требовать свободы, поступают под покровительство законов и по истечении трёх лет получают права гражданства. Даже здесь, в Римской империи, если Анисья хочет, то может хоть нынче же и почти без хлопот получить паспорт из ратуши: закон положительный...
— Куда я пойду, батюшка доктор? Да она тогда мою Анюту до смерти засечёт...
Переводя ответ Анисьи, Миша с удивлением спросил у доктора, отчего если Анисья провинится перед его тёткой, то за это будет наказана Анюта.
— Вы ещё не знаете, на что ваша тётка способна, — отвечал Чальдини, — не с тем говорю я вам это, чтоб ещё больше вооружить вас против неё, а с тем, чтобы предостеречь вас: помилуй Бог, если вы хоть одним словом проболтаетесь, хоть одним жестом выдадите вашей тётке, что между нами было какое-нибудь совещание; вам, разумеется, ничего не будет; и Анисью мы отстоим; но бедная дочь Анисьи тогда за всё поплатится; а лучше мы примем другие меры, и до поры до времени о нынешнем нашем разговоре ни слова. Даже между собой, в уроках ваших, не намекайте о нём... Теперь, пока нет тётки, спросите у Анисьи, продаются ли у них в Квашнине крепостные девушки отдельно от семейств.
— Замуж к соседям продавались девки, — отвечала Анисья, — за девку по двадцати рублёвиков и больше давали, смотря какая девка; а так не слыхать, чтоб продавали, да и покупать некому.
— А кроме дочери, есть у Анисьи какая-нибудь родня в Квашнине? — спросил Чальдини у Миши.
— Никого нет у неё, кроме деверя, говорит, — отвечал Миша, — да и тот, кажется, в ратники назначен.
— Ещё спросите у неё, сколько лет её Анюте.
— Да вот, — сказала Анисья, — когда мой муж помер, ей, кажись, одиннадцатый годок пошёл; на вид-то она мала, а годов ей много: в Устретенье будущее, значит, ей двенадцать лет минет; она у меня, я помню, в ночь на Устретенье родилась...
— Ну и basta! — сказал Чальдини, вставая и уходя из комнаты, — Помните же условие: ни слова, ни намёка обо всём этом.
По уходе Чальдини Миша счёл долгом сделать строгий выговор своей ученице.
— Какая ты странная, Анисья, — сказал он ей очень серьёзным тоном, — я тебя учу-учу, а ты меня при людях срамишь. Вот ты уже почти и читать выучилась, а говорить всё не умеешь; всё как-то по-деревенски говоришь: что за Устретенье?! Такого и праздника нет, скажи, Сретение.
— Ах ты мой голубчик, милый какой! — сказала Анисья. — Всё буду говорить по-твоему, прикажи только. Да не гляди на меня такими сердитыми глазищами! Ух! Словно съесть хочет! А вот я не боюсь!
Серафима Ивановна возвратилась очень усталая и очень не в духе. Шубку ей удалось купить хорошую и довольно сходно, провизией она тоже запаслась и лучше и дешевле, чем думала, так что хоть до самой Вены ни разу не останавливайся в гостиницах; но разговор с Виландом не выходил у неё из головы.
«Что может означать, — думала она, — что князь Василий Васильевич пишет обо мне письма, которые банкиры читают между строчками? Нет, должно быть, Виланд соврал: все эти фразы в письме князя для того только, чтобы слог не казался слишком сухим, слишком коммерческим. Если б князь не доверял мне, то не отпустил бы со мной Миши. Это очевидно... уж не шутка ли это опять князя Алексея Васильевича? А туда же, когда-то влюблённым прикидывался! Да нет, его в Квашнине не было, а кредитив в Квашнине 9 августа написан... Всё-таки же что-то не чисто, не знаешь, что и думать... Напишу Машерке, она всё разузнает...»
