— Ужо сходим, тётя, а теперь мне надо дать урок Анисье, — отвечал Миша с важностью профессора, не шутящего преподаваемым им предметом.
На четвёртые сутки счёт возрос до ста двадцати восьми с половиной флоринов. Серафима Ивановна отсчитала двадцать шесть пятизлотников, вручила их конторщику, принёсшему счёт, и щедро объявила, что остальные полтора флорина она жертвует на вудку ему, конторщику и прислуге гостиницы.
Немец начал объяснять ей на плохом польском языке, что с неё надо получить не сто двадцать восемь с половиной, а пятьсот четырнадцать польских злотых.
— Что он врёт, Миша? Спроси-ка у него по-немецки. Мне чудится, что он просит пятьсот четырнадцать флоринов.
Миша объяснил тётке, что она действительно должна гостинице пятьсот четырнадцать злотых, потому что в прейскуранте цены обозначены австрийскими флоринами, стоящими на русские деньги по шестьдесят, а не по пятнадцать копеек каждый.
— Что он, разбойник, с ума сошёл, что ли? Да где я возьму такие деньги? У меня и нет их. Скажи ему, что с меня прогоны до самого Львова вперёд содрали, двадцать два рублёвика с лишком содрали. Так какие ж у меня деньги?
— Возьми мои, тётя, коль у тебя нет денег, ведь здесь, ты сама говорила, очень хорошо, а доктор говорит, что хорошо, то и дорого.
— Нет, Миша, ты лучше скажи ему, мошеннику... Как по-немецки мошенник? Я сама скажу...
Чальдини попросил Мишу передать тётке, что так как она находит издержки гостиницы слишком значительными, то он просит у неё позволения принять половину счета на свою долю.
— Да! Знаю я, чтоб потом соком выжать у меня эту половину, — проворчала сквозь зубы Серафима Ивановна, — нет, Мишенька, скажи доктору, что не нужно, что дедушка не велел... А не уступит ли чего-нибудь этот злодей?
Злодей не уступил ни гроша, и Серафима Ивановна, ворча и бранясь, заплатила весь счёт сполна, взяв для этого у Миши всё его богатство, не исключая и заветного Людовика XI.
— Ты смотри, Мишенька, об этих деньгах ни дедушке, ни отцу не пиши, — сказала Серафима Ивановна, выезжая из Брод, — а во Львове, когда получу деньги по кредиту, отдам тебе твои шестьдесят рублей, помни же, что я взяла у тебя ровно шестьдесят рублей.
Неделю тому назад, до сцены в Бердичеве, Мише порядком досталось бы и за то, что он велел ямщику заехать в такую дорогую гостиницу, и за то, что, зная разницу между польским и австрийским флоринами, он не предупредил свою тётку об этой разнице, и, наконец, за то, что из сочтённых в Карачеве семидесяти одного рубля у него осталось в Бродах всего шестьдесят, а остальные деньги или истрачены, без ведома тётки, в цукерне, или, что ещё хуже, — розданы попрошайкам, приносящим под предлогом бедности продавать в гостиницу самые ненужные вещицы: картинки, карандаши, перочинные ножички и прочую дрянь; но теперь Мише сходило с рук решительно всё, и он не только часто пользовался, но даже щеголял своим независимым положением. При чужих людях он в особенности старался держать себя совершенно как большой, как настоящий учитель. Во Львове, например, в присутствии банкира, после урока Анисье, он остался довольный её прилежанием и для поощрения дал ей пряник и пять грецких орехов в сахаре. Подобные поощрения случались довольно часто и прежде, Серафима Ивановна смотрела на них сквозь пальцы, косясь, правда, не на Мишу, а на Анисью.
Банкир привёз ей во Львов сто червонцев, но Мише долг свой она не отдала, а только сказала, чтобы он не подумал, что она забыла этот долг: она не отдаёт его оттого, что всё равно, где лежат его деньги — у него ли в кармане или у неё в шкатулке. Бедному мальчику конфузно было попросить у тётки, в счёт долга, хоть десять гульденов на маленькие свои расходы и на поощрение своей ученицы. Заметив его горе, Чальдини предложил ему перехватить несколько гульденов у него, Миша стал было отказываться, но Чальдини настоял, сказав, что такая безделица нимало не стеснит его даже в том невероятном случае, если тётка откажется заплатить за Мишу. Миша занял у доктора два червонца, и поощрения, прекратившиеся было, начались опять.
Анисья всё больше и больше привязывалась к своему маленькому учителю, которого она очень полюбила ещё в Квашнине и который в дороге одним своим присутствием избавлял её от многих неприятных стычек с её помещицей. Поощрения она всякий раз принимала с большой благодарностью, но ела их редко, не иначе как по настоятельному требованию учителя, а большей частью откладывала для него же, на чёрный день.
«Бог знает, — думала она, — может быть, для него, для моего голубчика, опять настанут чёрные дни, так хоть пряничками да орешками потешу его...»
Училась Анисья так хорошо, успехи её в русском и французском языках были так быстры, что она в какие-нибудь Десять — двенадцать дней научилась по складам читать по-русски и знала наизусть много французских, очень для неё нужных, находила она, фраз. Серафима Ивановна не могла надивиться её старанию и успехам.
— Эка ты дура, Аниська, — говорила она, — целые дни сидишь за тетрадью! Очень нужно учиться тебе грамоте да знать по-французски! Будто ты не понимаешь, что все эти уроки только так, в шутку, для забавы молодого князя, а ты и рада лакомиться его пряниками да цукерками да повторять, как сорока: «Покажи мне, где живёт прачка». Не за чем знать тебе, где она живёт: велят, так и без прачки, сама выстираешь бельё...
Анисья молча не соглашалась со своей помещицей и находила, что, отправляясь, может быть надолго, в страну, где никто не говорит на её языке, и выучась, хоть немножко, говорить на языке этой страны, она не так сильно будет тосковать если не по отечеству, то по своей Анюте, по которой она не переставала грустить с самого отъезда из Квашнина.
— А что, principeilo, — спросила она раз у Миши (ей очень нравилось слово principeilo, особенно применённое к Мише), — что, если б я в Квашнине попросила твоего дедушку, чтоб Анюта ехала с нами? Ведь он, пожалуй, велел бы боярышне взять её?
— Конечно, велел бы. Напрасно ты мне, Анисья, не сказала; я бы сам попросил дедушку; с Анютой нам было бы веселее ехать; да, кстати, я бы, пожалуй, и её поучил.
— Видишь ли, и захотелось мне попросить тебя, да и забоялась я. Думала, боярышня отказала, так, видно, не судьба, а может быть, говорю, даже и к лучшему, что она отказала: при Карле Фёдоровиче, при больничном-то докторе нашем, Анюта отдохнёт, говорю, он человек добрый. А кабы я знала, что и здесь будет не очень дурно, то, может быть, и решилась бы я поклониться твоему дедушке.
— Хочешь, Анисьюшка, я попрошу тётю, чтоб она велела прислать Анюту в Париж? Она мне теперь, ты видишь, ни в чём не отказывает, и в этом не откажет...
— Отказать-то она не откажет, — отвечала Анисья, — пожалуй, даже обещает, а всё-таки ничего не сделает, да ещё мне же и достанется. Вот кабы дедушке твоему или родителю написать, так совсем другое бы дело; да и то боязно: больно рассердится Серафима Ивановна на нас на обоих, если Анюта приедет в Париж без её ведома. Лучше бы посоветоваться с Осипом Осиповичем, ведь завтра, слышь, мы весь день здесь?
— Да, тете хочется купить баранью шубку, ей очень расхвалили ольмюцких барашков, да и отдохнуть хочется ей.
— Так вот, когда она поедет по лавкам, а мы сядем за урок, так и попросить бы доктора подсесть к нам. Он надоумит нас, что делать. Он сам знает, что Анюту очень надо бы полечить в тёплом месте; уж больно не любит она зимы, а в Париже, говорят, зимы совсем не бывает, не то что у нас в Квашнине.
На следующее утро как условились, так и сделали. Напившись кофе, Миша принялся за урок Анисье, а Серафима Ивановна отправилась по магазинам, велев завезти себя сперва к банкиру Виланду, лучшему в Ольмюце, то есть имеющему наибольшее число корреспондентов за границей.
До Ольмюца Серафима Ивановна имела дела только с банкирами еврейского происхождения, обращавшими больше внимания на цифры верящих писем, чем на их редакцию; и в Бродах, и во Львове они удовольствовались гем, что взяли е Серафимы Ивановны квитанции в выданных ей деньгах и означили эту выдачу на её верящем письме.
