На княжеском дворе было не до Сумароковых: приехав домой и узнав, что дед и мать отдыхают, князь Михаил Алексеевич погрелся немножко, напился чаю и, дождавшись возвращения Ведмецкого от Сумароковых, отправился вместе с ним в лопатихский лес, на облаву. Марфочка, просиявшая необыкновенной радостию, торопила мужа ехать и, провожая его, ещё раз повторила просьбу как можно скорее возвращаться с отцом и дядей.

   — Я так счастлива, — говорила она, — что, кажется, не дождусь, когда дедушка прроснется; я так счастлива, что если б смела, то рразбудила бы его и сообщила бы ему нашу ррадость.

   — Мы через час все будем дома, — отвечал князь Михаил Алексеевич. — Для такой радости можно и волков пощадить, а ты, пожалуйста, не проболтайся; даже матушке не говори... пусть и ей будет сюрприз.

   — Никому не скажу ни слова; а ты не боишься, как бы эта новость не поврредила дедушке?

   — Нет, дедушке она не повредит, ручаюсь тебе, что она даже не взволнует его, а если я за кого боюсь, то это за дядю: его надо будет приготовить со всевозможными предосторожностями...

Санки понеслись во всю прыть кровного каракового рысака, и Марфочка пошла наверх — посмотреть, не проснулась ли её Еленка. Свекровь встретила её на лестнице.

   — Что это вы, княгиня Марфа Максимовна? Мой сын приехал, а вы меня даже и разбудить не могли. Где он?

   — Он уехал на охоту, в лес...

   — Как хорошо! Не поздоровавшись даже со мною.

   — Он очень спешил; вы почивали, матушка, и ему не хотелось беспокоить вас. Он и дедушки не видал...

   — То дед, а то мать родная: кажется, есть разница!.. Да что это у тебя, моя милая, какое праздничное лицо? Чему ты так обрадовалась?

   — Как же мне не радоваться, матушка? Мой муж прриехал...

   — Муж прррыехал!.. Как бы не так! Меня не проведёшь: муж мужем, а тут ещё что-то кроется. Говори же поскорее!

   — Не могу, матушка; я бы вам сказала, да обещала мужу не говоррить; скорро всё узнаете; черрез час они приедут.

   — Скажите пожалуйста! Мужу обещала! Велика важность, что мужу обещала! — возразила княгиня Мария Исаевна дискантом, на полтона возвышающимся при каждом слове. — Куда как хорошо подучать мужа иметь секреты от родной матери! А я тут жди два часа! Да разве я скажу вашему мужу, что узнала ваш секрет? Да разве я не умею хранить секреты? Да с чего вы взяли говорить мне это? Что муж, свёкор и дедушка избаловали вас, так вы думаете...

При последнем слоге голос княгини Марии Исаевны оборвался, и она должна была остановиться, чтоб запастись воздухом.

Так вы думаете, — продолжала она октавой ниже и снова начиная возвышающуюся гамму, — так вы думаете, что я вам позволю говорить себе такие дерзости! Да как вы смели сказать мне, что я проболтаюсь? Нет, матушка: не так воспитана, уж если я дам слово, так ни за что не изменю ему никакими ласками, никакими пытками не выманишь от меня ничего, если я дала слово молчать, давши слово, держись!.. Я и с детства была такая. Уж ни за что, бывало, не изменю моему слову; вот мы вместе с кузиной росли; мне был девятый год, а Серафиме седьмой доходил...

Княгиня Мария Исаевна очень любила переноситься воспоминаниями к давно минувшему времени, и не было такой эпохи её возраста, в которую она, по её мнению, не могла бы служить укором настоящему поколению и лучшим образцом для всех будущих: ребёнком, она никогда не шалила и училась так хорошо, что все учителя, и особенно гувернантка-француженка, мадам Мариво, обожали её и ставили в пример всем её подругам. Молодой девушкой она нравилась всем, никому не стараясь нравиться и держа молодых людей в таком к себе почтении, что ни один из них не смел сказать ей ни малейшей любезности. Вышедши замуж, она продолжала всем нравиться: высшие сановники были влюблены в неё по уши; но, разумеется, никто не подумал заикнуться ей об этом. Она не то чтобы лгала или сознательно преувеличивала похвалы своим физическим и нравственным достоинствам; нет, она сама, и искренне, заблуждалась на этот счёт. Роста пониже среднего, круглолицая и краснощёкая, как полная луна, смуглая, как молдаванка, и со скулами, выдающимися кверху, как у калмычки, она, по какому-то необъяснённому физикой оптическому обману, замечала в себе прелести, никем, кроме неё, не замечаемые; её маленькие, серенькие, прищуренные глазки, глядясь в зеркало, видели в нём идеальную, очаровательную красоту, специально созданную для того, чтобы мужчины сохли от любви, а женщины — от зависти.

— Ты не дурна собой, Марфа, — говаривала она невестке, — но до того, что я была в твои годы, тебе далеко: на свадьбе царя Фёдора Алексеевича я имела такой успех, что царевна София Алексеевна, которая была пятью годами старше меня, бледнела от зависти; и не диво: без меня она была бы лучше всех на свадьбе; царь и царевичи не спускали с меня глаз; но увиваться около меня не смели: я держала себя не так, как нынешние молодые женщины...

Подобные воспоминания сообщались всем членам семейства Голицыных до тех пор, пока они, один за другим, — кто деликатно, кто нет, — не дали понять княгине Марии Исаевне, что она напрасно старается рассказывать всё одно и то же. Муж, по присвоенной мужьями привилегии, наотрез объявил ей, что она до крайности надоела и ему, и отцу, и брату, и даже детям.

Таким образом, кружок её слушателей, постепенно уменьшаясь, вскоре ограничился посещающими её знакомыми и разбитой параличом свекровью её, княгиней Феодосией Васильевной. Когда подрос младший сын её, Василий, родившийся в Пустозерском остроге за два года до переезда опальных в Пинегу, то рассказы княгини Марии Исаевны, в форме нравоучений, начали чаще всего выпадать на его долю. Но Васе минуло четырнадцать лет, и брат увёз его в Лейпциг — учиться. Три года спустя скончалась княгиня Феодосия Васильевна, и со смертию её словоохотливая рассказчица оставалась почти без слушателей до женитьбы старшего своего сына, князя Михаила. С приездом новобрачных рассказы княгини Марии Исаевны начали всё чаще и чаще обрушиваться на терпеливую и почтительную Марфочку. Слушая их, Марфочка зевала в нос, всеми средствами стараясь скрыть зевоту от свекрови.

«Отчего бы, — часто думала она, — отчего бы матушке, которая во все поры своей жизни была таким совершенством, и теперь не держать бы себя так, чтобы все говорили о ней: «Какая она добрая, какая милая старушка!»

Но в эту минуту Марфочка не только не роптала на подробный рассказ свекрови, но даже была ему рада и слушала его с большим вниманием, почти с благодарностию: он избавлял её от перспективы повторить свой отказ и вслед за тем выслушать упрёки в неблагодарности, в дурном воспитании.

Желание Марфочки, по-видимому, исполнялось; рассказ затягивался: от восьмилетнего возраста княгини Марии Исаевны он, в полчаса беспрерывного говора, едва дошёл до первой исповеди кузины.

— Серафима нимало не боялась священника. Не то что нынешние дети, — говорила рассказчица, — я сама готовила её к великому таинству и говорила ей, что если совесть чиста, то нечего бояться; мы на этом росли: главное, говорю ей, ничего не скрывай от духовника... После неё к исповеди пошла я, и священник сказал мне: «Я сразу узнал, что вы готовили кузину к исповеди; это делает вам честь; так, как кузина исповедовалась, нынче редко и взрослые исповедуются; нынче век не тот».

От первой исповеди кузины рассказ перешёл к поступлению в дом Квашниных гувернантки — мадам Мариво, начались давно известные Марфочке подробности о быстрых успехах рассказчицы во французском языке; повторилось и то, что соседи называли мадам Мариво Марией Ивановной, иные в шутку, а другие по необразованности, думая, что её в самом деле так зовут...

   — А как, ты думаешь, её звали? — спросила княгиня Мария Исаевна.

   — Габриэлла, — отвечала Марфочка, не запинаясь.

   — Да! Какое миленькое имя! Жаль, что его нет в наших святцах!