— И больше ничего?

   — Больше ничего.

   — Обещаю исполнить твою волю, Фёдор Леонтьевич, но позволь мне отложить эту поездку до завтра; нынче я должен ехать проститься с князем Василием Васильевичем Голицыным и его семейством...

   — Куда это они уезжают? В свои наместничества?

   — Нет, не в наместничества, а в ссылку, в Яренск.

   — Это за что?

   — Преступления их никому не известны, в приговоре написано Бог знает что, а сколько я слышал, старого князя обвиняют в сообщничестве с царевной, в потворстве тебе и, главное, в намерении отправить вас обоих в Польшу, у старшего сына его, князя Михаила Васильевича, нашли паспорты, совсем готовые для вашего отъезда.

   — Никогда не было ничего похожего на это, — отвечал Щегловитов. — Кто это всё выдумал?

   — Что это не выдумка, я тебе ручаюсь, Фёдор Леонтьевич, я сам слышал разговор царя Петра Алексеевича с князем Василием Васильевичем, когда он приехал к нему в первый раз после болезни, я был в тот день дежурным и сидел в маленькой комнатке около царского кабинета.

И Нечаев рассказал, как накануне Нового года князь Василий Васильевич попал в немилость к царю за то, что советовал царевне не выдавать Щегловитова. «Вследствие этого-то разговора, — прибавил он, — царь и послал меня в Кремль требовать вашей выдачи».

   — Ты говоришь, что он хотел спасти царевну, что он хотел отправить её со мной в Польшу, что уже готовы были паспорта, — сказал Щегловитов, внезапно побледнев. — А я-то!

Он остановился шагах в пяти от плахи и знаком подозвал Деревкина.

   — Составь протокол, — сказал он ему, — я хочу сделать ещё одно, очень важное показание.

   — Это все так говорят, — отвечал Деревкин, — все так говорят, когда дело дойдёт до казни, а нам строго запрещено слушать эти вздорные отговорки и докладывать о них начальству, уж и то поблажка, что вы шли рядом и так долго разговаривали между собой.

   — Да мне необходимо, — сказал Щегловитов.

   — Мало ли что, всем необходимо, — отвечал Деревкин, — а говорят, не велено, так и толковать долго нечего...

Щегловитов, понурив голову, подошёл ещё на два шага к палачу.

   — Слушай же, Пётр Игнатьевич, — сказал он Нечаеву, — когда ты отдашь образок отцу Антонию, не забудь сказать ему, что я не исполнил данного мною ему обещания, что я отомстил моему врагу, этого мало, прибавь, что враг этот был мой друг, что он хотел сделать меня счастливейшим человеком в мире и что я... я оклеветал его!

Минуту спустя голова Щегловитова, поднятая палачом за кудри, была с криками вырвана у него из руки и положена вместе с туловищем в гроб. И тело усопшего без военных почестей, но с горячими молитвами предано было земле бывшими его товарищами.

Стрельцы тихо и в молчании возвращались в лавру, а Деревкин со своими приставами нагнулся над свежей могилой, вынул из кармана походную чернильницу и составил протокол:

«Из него же явствует, яко полковник Нечаев, до места казни преступника Шакловитова сопровождавший, в протяжение всего пути шёл обак означенного преступника и зело много с ним говорил; прочие же стрельцы помяли нетокмо совершителя казни оной, но и его самого, сиречь дьяка Деревкина, в чём он, за скрепою старшего своего пристава, и руку приложил».

Проводив Голицыных до первого привала, простившись с ними и попросив сопровождавшего их офицера, лично от себя, по дружбе, обращаться с опальными как можно снисходительнее, Нечаев возвратился в лавру, сменил лошадь и, не откладывая до следующего дня, даже не отдохнув, отправился в Москву — к архимандриту Антонию. Кстати, ему надо было собрать к готовящемуся царскому поезду из села Алексеевского в Кремль своих разбредшихся по Москве стрельцов.

«Жаль Фёдора Леонтьевича, очень жаль, — думал Нечаев дорогой, — хороший был человек, и не так следовало бы умереть ему!.. Впрочем, он сам хотел этого: князь Львов, говорят, просил за него царя, и царь соглашался на ссылку его в Сибирь, да что ссылка! Разве Голицыным теперь лучше, чем Щегловитову?.. Что бы означал этот образок? Зачем он нужен чудовскому настоятелю?.. И что означали последние слова покойника: оклеветал друга!.. Он не мог оклеветать: в показании его на Голицыных нет никакой клеветы, да в нём и нового ничего нет, сам царь говорил со старым князем о скипетре и о короне, и говорил шутя, не сердясь... Да и зачем архимандриту знать, что покойник отомстил врагу или оклеветал друга?.. Нет, я архимандриту этого не скажу, я этого не обещал, образок я должен отдать ему, а этого не скажу... Уж если передать кому-нибудь последние слова Фёдора Леонтьевича, так самому царю Петру Алексеевичу, тут, по крайней мере, будет польза, а то что архимандрит?.. Что может сделать архимандрит для князя Василия Васильевича Голицына!.. Не его, а моё дело довести до царя правду и обличить ложь. Тут нечего бояться, царь правду любит, хоть и редко она доходит до него... Что там ни говорил, что ни думал покойник, а князь Василий Васильевич избавил меня не от мнимой опасности... да хоть бы и от мнимой!.. Бог знает, чем бы развязалась эта игра с пьяной и разъярённой чернью! Ух! Как я боялся тогда! Храбрился, никому и виду не показал, что боюсь, а ужасно боялся! Нет, не мнимая была эта опасность! А лошадь-то, а кафтан, а сабля! И как всё это дано!.. Такие услуги не забываются, и долг мой — отплатить за них...»

Так думал Нечаев всю дорогу от Троицкой лавры до Чудова монастыря. Когда он вошёл в церковь, всенощная подходила к концу, на клиросе пропели: «Взбранной воеводе»; староста гасил лишние свечки; архимандрит, без облачения, в рясе и в епитрахили благословлял подходивших к нему.

Нечаев последним подошёл к архимандриту и, приняв его благословение, молча подал ему образок своего товарища.

   — Как, уже! — сказал отец Антоний...

Монахи, готовые разойтись по кельям, стояли в два ряда, по обе стороны паперти, ожидая последнего благословения пастыря.

Но он, вместо того чтобы идти по направлению к выходу из храма, подошёл к иконе архистратига Михаила, положил перед ней три земных поклона и, поцеловав образок, полученный им от Нечаева, повесил его на прежнее его место. Потом он вошёл в алтарь и минуты через три вышел из него в полном облачении.

«Что случилось?» — подумали монахи.

   — Погодите расходиться, братие, — сказал архимандрит, — служба не окончена: нам надо отдать последний, священный долг замученному христианину. Помолимся, братие, о новопреставленном рабе Божиим Фёдоре, — прибавил он со слезами в голосе.

И, обратившись лицом к алтарю, он слабым, грустным, но покорным воле Божией голосом возгласил:

   — Благословен Бог наш всегда: ныне, и присно, и во веки веков!..

После панихиды отец Антоний пригласил Нечаева в свою келью, чтобы расспросить его о подробностях казни Щегловитова. Нечаев долго не решался передать ему последние слова покойника: он не сомневался в том, что покойник простит ему неисполнение этого поручения; но увлечённый светлым умом отца архимандрита, его верным знанием людей, беспристрастным взглядом на обстоятельства времени и, главное, его редким, очаровательным красноречием, он рассудил, что советы опытного старца помогут ему разрушить или хоть ослабить клевету, так искусно оцепившую князя Василия Васильевича Голицына.

Исполнив поручение товарища, Нечаев поспешил прибавить, что, разумеется, никакой клеветы со стороны Щегловитова не было.

   — Знаю, — сказал архимандрит, — этот человек не способен был лгать в том расположении духа, в котором я оставил его. И ты говоришь, Пётр Игнатьевич, что сам читал его показания?

   — Сам читал, святой отец, читал своими глазами вчера вечером у князя Михаила Никитича Львова...

   — Тут есть несообразность, уж не пытка ли заставила его? Да нет: его никакая пытка не могла бы заставить дать ложное показание. Моё мнение, ты должен, как можно скорее, передать все эти подробности царю Петру или хоть князю Борису Алексеевичу Голицыну, дело ещё может поправиться, но не теряй времени: завтра же попроси князя Бориса Алексеевича, если только он искренно любит своего брата, доставить тебе случай поговорить с царём... Хочешь переночевать у меня?