— Вот уже ты и рассердился, князь, — сказал Щегловитов, собрав разлетевшиеся по комнате куски и прилаживая их один к другому, — хорошо ещё, что они так счастливо разорвались: прочесть всё можно... — Щегловитов, покачиваясь, возвратился на своё место. — Ты не думай, князь, — сказал он, — что я... того... и что я не в состоянии понять твоё одолжение... нет, я только хотел сказать... ну, опять сердишься!., не буду, говорят, спасибо тебе, сейчас же всё перепишу, слово в слово перепишу... рука что-то трясётся у меня: плохо пишется...
— Ну вот, так ли я написал? — спросил Щегловитов, подписав свои ответы и передавая их князю Львову.
— Пожалуй, хоть так, — равнодушно отвечал князь Львов, — мне теперь, правду сказать, не до твоих ответов: смерть спать хочется... Завтра, если буду у царя, доложу ему о твоём чистосердечном признании, и он, верно, смягчит твою участь... Покуда посиди здесь: пытка твоя, разумеется, кончена, кушай на здоровье всё, что пожелаешь.
— Теперь не хочется, а вот завтра, если позволишь...
— Сколько угодно, — отвечал князь Львов, — да ты при случае и без позволения обходиться умеешь, — прибавил он, смеясь. — Прощай же, Фёдор Леонтьевич, мочи нет спать хочется!..
Как ни хотелось спать князю Львову, он, однако ж, в тот же вечер отправился к царю Петру и передал ему ответы Щегловитова. В последнем ответе поразило Петра то же, что поразило и самого Щегловитова: слово неоднократные. Пётр знал, что если доктор Гульст и многие домочадцы царевны могли быть свидетелями честолюбивого бреда князя Василия Васильевича, то Щегловитов и подавно мог слышать его; но отчего ж неоднократные предложения? И это написал человек обязанный, преданный первому министру, человек, не боящийся казни, человек, которого князь Голицын отстаивал против Петра и из-за которого сам попал в немилость... Пётр тут же послал в Медведково гонца с приказанием князю Василию Васильевичу и сыновьям его явиться к следующему утру в лавру.
Князь Львов, оставаясь с царём до поздней ночи, рассказал ему подробности пытки Щегловитова с маленькими, впрочем, от истины уклонениями: так, умолчав о разбитой решётке, о участии своём в написании последнего ответа Щегловитова, о столь искусно разожжённой ненависти его к князю Василию Васильевичу Голицыну, о большом количестве выпитой вишнёвки и о разных бесполезных, по мнению князя Львова, мелочах, он вкратце рассказал царю, что когда он пришёл в тюрьму, то Щегловитов, ещё не очень голодный после двухдневной диеты, попросил, однако ж, поужинать, обещая после ужина показать всю истину; что и до ужина, и после Щегловитов говорил одно и то же, то есть улики против заговорщиков так явны, так неоспоримы, что он считал бы бесполезным опровергать их, если б даже и имел какую-нибудь выгоду показать неправду. Считая своих сообщников далеко не так виновными, как самого себя, он смеет надеяться, что царь их помилует, что для себя он пощады не просит и не желает и что уж из этого можно заключить, что показания его не вынуждены ни пыткой, ни надеждой на помилование, а написаны добровольно и по чистой совести.
На другой день князь Василий Васильевич Голицын, поспешивший с сыновьями на зов царя Петра, был у подъезда царских покоев остановлен дежурным офицером, и на том же самом крыльце, до которого три дня тому назад царедворцы так подобострастно, так раболепно провожали князя Василия Васильевича, и в присутствии тех же царедворцев прочтён указ, которым он со всем своим семейством ссылается на поселение в Каргополь Олонецкой губернии. Причины этого неожиданного наказания подведены были: два неудачных похода в Крым, отступление, с большим для казны убытком, от Перекопа, незаконные доклады царевне помимо великих государей, печатание её имени в титлах и изображение лика её на государственных монетах.
Как ни несправедлив был приговор этот уже и тем, что за ошибки, сделанные главнокомандующим, наказывались его сыновья; как ни несправедливо вообще наказывать военачальника, не уличённого в измене, за неудачи, претерпенные им в походах и сражениях, однако ж врагам его это наказание показалось строгим; они видели, что князю Василию Васильевичу слишком легко оправдаться от таких неосновательных обвинений, и предприняли всё возможное, чтобы убедить царя Петра дать ход показаниям Щегловитова.
Не стоит описывать все сети, так ловко расставленные царедворцами, достаточно сказать, что сам Пётр не остерёгся их. Поколебленный наветами, исходящими из разных источников и от лиц, по-видимому враждующих между собой, Пётр назначил над Голицыными строжайшее следствие, и до окончания этого следствия все имения их, как родовые, так и приобретённые на службе, были взяты в казну, а им, вместо Каргополя, велено отправиться в Яренск Вологодской губернии.
Никогда великий Голицын не был так велик, как в ту минуту, когда дьяк Деревкин прочёл ему новый указ царя Петра. Он даже не пробовал оправдываться, и когда брат его, князь Борис Алексеевич Голицын, начал умолять его, чтобы, выпросив аудиенцию у царя, он разрушил козни своих клеветников, князь Василий отвечал, что он слишком возмущён такой вопиющей несправедливостью, чтобы до окончания следствия просить у Петра чего бы то ни было.
Отъезд Голицыных в простых ямских кибитках и с конвоем в двадцать солдат назначен был на 12 сентября, то есть на следующий день после объявления им приговора.
В то же утро 12 сентября, в восьмом часу, вывезен был на казнь Щегловитов, сопровождаемый дьяком Деревкиным со своими четырьмя молодцами и маленьким отрядом стрельцов Сухарева полка. Начальником отряда этого был, случайно ли или умышленно, Нечаев. По личному и настоятельному ходатайству князя Львова царь смягчил казнь преступника: вместо колесования, велено было отрубить ему голову.
Щегловитов, обрадованный этой переменой, изъявил желание идти до места казни пешком.
— Дабы все видели, что у меня не трясутся ноги, — сказал он.
Он подал знак Нечаеву, чтобы тот подъехал к нему поближе и попросил его сойти с лошади и тоже идти пешком, рядом с ним.
Нечаев, грустный и взволнованный, передал своего коня ехавшему за ним стрельцу и подошёл к Щегловитову.
— Ты жалеешь меня, Пётр Игнатьевич, — сказал ему Щегловитов, — спасибо тебе, я знал, что ты не злой человек. Я тоже не злой человек. Я желал бы помириться с тобой и попросить у тебя услуги: я всегда был хорошим товарищем и справедливым начальником, — прибавил Щегловитов с самодовольной улыбкой, — правда?
— Правда, Фёдор Леонтьевич, и всё, что ты прикажешь мне теперь, будет мною свято исполнено.
— Ты, пожалуйста, не думай, что я тебя когда-нибудь ненавидел, — продолжал Щегловитов, — это выдумал князь Василий Васильевич Голицын, я, напротив, очень любил тебя. Ты, может быть, думаешь, что он спас тебя во время пирушки на Новый год? Он спас тебя от мнимой опасности, вспомни, какое было время: стрельцы наши десятками перебегали к вам, надо было страхом удерживать их, а тут ты ещё приехал мутить. Я должен был присудить тебя к казни, и ты молодцом шёл на неё, как и я теперь... И неужели тебя не удивило, что не нашлось топора? Чтоб отрубить голову человеку, топор всегда найдётся; теперь небось за топором дело не станет.
— Зная тебя, Фёдор Леонтьевич, я сам удивился тогда твоей жестокости и твоей несправедливости, а князь Василий Васильевич положительно не верил ей.
— Какая же, говорят тебе, жестокость, коль во всём Кремле топора не нашли? А молодецкая была тогда твоя осанка: весь оборванный, а молодцом стоял ты... люблю молодцов! — Щегловитов говорил так же хладнокровно, так же спокойно, как когда он, бывало, хаживал в сражения; до места казни оставалось меньше полуверсты, и мысль, что через каких-нибудь десять минут он покончит с несносной для него жизнью, так мало устрашала его, что на него нашло сомнение, не грех ли перед смертью морочить голову людям, щеголяя своею храбростью, когда так легко расстаёшься с жизнью. — Вот тебе моя просьба, Пётр Игнатьевич, — продолжал Щегловитов. — Как скоро всё будет кончено (пожалуйста, замолви палачу словечко, чтобы он хорошенько отточил топор, я подожду); как скоро всё будет кончено, поезжай отсюда прямо в Чудов монастырь и отдай настоятелю отцу Антонию вот этот образок.
