— Убираться?! Как бы не так! Не уйду ни за что. Я зван ужинать и ночевать... Ужинать я, пожалуй, не хочу, а ночевать... с удовольствием!

«Что мне делать с этим пьяницей», — думала Серафима Ивановна, серьёзно струсив.

   — Оставьте меня, говорю я вам; уходите сейчас же, а не то!!

Она вооружилась бутылкой, стоявшей на накрытом столе.

   — Что? Бутылка?.. Знаю, это сан-бенито; это та же бутылка, что летала в Даниеля! Мы с ним этого не боимся!

   — Не боишься?! — крикнула Серафима Ивановна вне себя от ярости. — Не боишься!! Так вот же тебе, бездельник!

Бутылка полетела, и прежде чем неустрашимый гасконец успел рассчитать метательную силу своей антагонистки и направление пущенного снаряда, снаряд этот, описав в воздухе неправильную параболу, ударился дном о затылок Гаспара и, лопнув как бомба, оросил его буквально с головы до ног.

Он вскрикнул, быстро кидаясь на подсвечник, который Серафима Ивановна собиралась пустить вслед за бутылкой.

Обезоруженная в одну минуту и с большим трудом освободившись от схватившей её железной руки, Серафима Ивановна побежала к двери за помощью; но гасконец догнал её у входа в переднюю и обхватил обеими руками.

   — Здесь, я вижу, добрым словом да мифологией ничего не добьёшься!.. Коль на то пошло, так и без мифологии возьму. Говорят, возьму... А что?!

В эту минуту громкий звук пощёчины раздался в комнате, и Гаспар, отскочив шага на два, как дурно пущенный волчок, повертелся несколько секунд на одном и том же месте, но не удержался на ногах и с шумом грянул на пол, ударившись лбом о косяк двери.

Неизвестно, чем бы кончилось это геройское сражение. Перевес о сю пору был, очевидно, на стороне угнетённой Прозерпины. Доблестный Марс лежал с окровавленным лицом и с огромной шишкой на лбу. Но по энергичным восклицаниям его можно было догадываться, что он ещё не считал себя побеждённым.

   — Глаза совсем слиплись! Трещит затылок! — кричал он во всё горло.

   — Это само небо вас наказало, — кротким голосом заметила победительница, — за то, что вы напились и пришли оскорблять слабую, беззащитную даму.

   — А, ты меня ещё и на смех поднимаешь? Дай мне только встать! Дай протереть глаза. Будет тебе, слабой, беззащитной даме, чёрт тебя побери!

Раненый приподнялся на ноги и быстрыми шагами направился было к Немезиде, твёрдо ставшей с метлой в руках в оборонительное положение; но, споткнувшись на третьем шаге, он в изнеможении присел на ларь и начал протирать себе глаза. В эту минуту в переднюю вошла кухарка и вслед за нею Анисья, Миша и Альфред.

   — Что здесь случилось? — спросил Миша, видя разбитую бутылку, Гаспара с изрезанным лицом и в руках у него носовой платок, запачканный кровью.

— А то случилось, молодой человек, что я в потёмках наткнулся на бутылку, разбил её и всего себя облил и изранил. Пойдём домой, Альфред, — сказал он племяннику, — да зайдём в аптеку за мазью...

Покуда Гаспар для успешнейшего обольщения своего божества старался над подделкой писем от Даниеля к Кларе, божество занялось почти тем же, только совершенно с другими видами. Квашнинская помещица давно замечала, что власть её над Анисьей не прочна: Анисья в начале своей лихорадки перед поступлением в лечебницу, бредя Анютой, проболталась в присутствии своей госпожи, назвав её несколько раз и извергом, и дьяволом, и душегубкой. Не будь при этом сиделки, Серафима Ивановна полечила бы больную по-своему!.. Кроме того, до слуха её дошло, что Анисья, горько жалуясь хозяевам дома, рассказала им, что, ревнуя Даниеля, её барыня велела квашнинскому управляющему продать Анюту, которую будут анатомить чуть ли не живую. Серафима Ивановна, которая действительно написала Веберу, чтобы он, не умничая, немедленно продал Анютку венгерскому доктору, пожалела не о том, что она отдала такое зверское приказание, а о том, что она сгоряча сообщила о нём Анисье. Утром того самого дня, когда гак неожиданно для обоих произошёл разрыв с Гаспаром, она с целью поправить свою ошибку ходила в лечебницу к Анисье и поздравила её с выздоровлением милой Анюты, которую, как надеется Вебер, прибавила достойная ученица дипломата Даниеля, можно будет к зиме привезти и в Париж.

Как ни желалось бы Анисье поверить этому известию, однако она слишком хорошо знала свою барыню, чтоб поддаться на её обман.

   — Покажи мне письмо Карла Феодоровича, боярышня, — сказала она, — и тогда я буду знать, ожидать ли мне мою Анюту.

   — Дура! Разве ты смеешь мне не верить на слово?! — спросила Серафима Ивановна, покраснев до ушей.

   — Не верю, боярышня... Грубиянить тебе — тем менее в доме этого почтенного доктора — я не намерена, отвечать на твою брань бранью — я тоже не намерена; а напрямки скажу тебе, боярышня, что ты давно вышла у меня из веры. Ты, видно, услыхала от хозяев, что нынче же, по выписке из лечебницы, мне выдают паспорт на жительство, где захочу во Франции; услыхала, видно, что я себе уже и место подыскала, так вот тебе и вздумалось меня поморочить: «Не вернётся ли моя сдуру назад». Думаешь: «А там я её ласками да Анютой опять в Квашнино закабалю...» Я действительно к тебе вернусь, боярышня, но только не в Квашнино, а здесь, на твою квартиру для того, чтобы взять свои пожитки...

   — Так вот ты какая зелья! Да знаешь ли ты, неблагодарная, что я, если б захотела, могла бы заставить тебя издохнуть где-нибудь на соломе, а вместо того я поместила тебя в лучшую парижскую больницу! Знаешь ли ты, что, пока тебе не выдали паспорта, я имею право тебя сейчас же перетащить домой как бродягу и там с помощью Гаспара и дворника так отодрать тебя, негодная холопка...

   — Погоди, Серафима Ивановна, я уже сказала, что площадными словами я с тобой браниться не намерена. Лучше от греха убирайся. Не то я попрошу доктора сюда, переведу ему наш разговор и осрамлю тебя. Пусть он, и все больные его, и все здесь служащие посудят, на чьей стороне не только правда, но и хорошее воспитание — на стороне ли русской боярышни или на холопкиной ли... Прошло время, когда я трепетала от твоего взгляда. Теперь я тебя совсем не боюсь... За лечение моё в этом доме я благодарна не тебе, а моему князьку, который так наивно, так мило объявил доктору, что Чальдини первого декабря с ним за меня расплатится, что доктор не усомнился в этом обещании и с своей стороны обещал нам, что если Чальдини запоздает, если даже совсем не приедет, то всё равно с тебя он денег взять не захочет. Вот нынче уже двенадцатое декабря по-здешнему, а добрый доктор и не намекает даже о моём долге, хотя и знает, что я нынче же оставляю его лечебницу. Я наотрез сказала ему, что ничем, даже здоровьем моим, я не хочу быть обязанной тебе, которая все деньги, данные князем Василием Васильевичем на воспитание его внука, промотала на содержание своего любовника!

   — Любовника!.. Ах ты мерзкая! Да знаешь ли ты, что нынче ж вечером я тебя насмерть запорю!..

   — Видишь ли, Серафима Ивановна, не те времена, чтоб я боялась тебя!

   — Хорошо! — сказала Серафима Ивановна, вставая. — Ужо когда выпишешься и придёшь за пожитками, я, кстати, покажу тебе письмо Карла Феодоровича. Порадуешься на него!.. Чур, пенять на себя, а не на меня! Не беспокойтесь провожать меня, доктор, я приходила осведомиться о своей бывшей служанке; очень рада, что она выздоровела и ужо жду её к себе, чтоб сдать ей её вещи. Хотя она не имеет никакого права на эти вещи и хотя я должна бы была для примера наказать её за её неблагодарность, однако ж так и быть...

Возвратясь домой, Серафима Ивановна от скуки, пока Гаспар не пришёл ещё развлекать её мечтами о любви и верности Даниеля, уселась за письменный стол и меньше чем в полчаса очень искусно составила письмо, в котором Вебер со всевозможными подробностями описывает кончину Анюты и вскрытие её тела венгерским доктором.