— Хоть этим доконать каналью эту, — проворчала Серафима Ивановна. — На дело привезла я её сюда! А всё негодный Мишка виноват, выучил дуру по-французски... Как путная, так и режет с доктором по-французски!.. Вот и сбили её с толку. На волю, каналья, отходит!..
И вечером, когда Гаспар уходил к мнимому голландскому барону, Серафима Ивановна, — читатель, может быть, помнит это, — поручила ему зайти в лечебницу и напомнить Анисье, что ей пора выписываться.
По уходе побеждённого Гаспара с Альфредом Серафима Ивановна ледяным голосом сказала Мише и Анисье, что нечего заниматься пустяками, случившимися с пьяным гасконцем, и что она имеет сообщить им обоим очень интересные известия из России.
— Прежде всего позвольте спросить вас, князь Михаил Алексеевич, — обратилась она к племяннику, — знали ли вы, что эта негодная, эта неблагодарная женщина, пользуясь здешними дурацкими законами, намерена оставить меня, свою госпожу и благодетельницу?
Миша стоял молча, не зная, что отвечать тётке. За него начала отвечать Анисья.
— Я часто говорила молодому князю, что если б не он, то я давно бы...
— Позвольте, с вами не говорят, Анисья Петровна, и вы слишком хорошо воспитаны, чтоб не знать, что неучтиво прерывать говорящего. Я у вас спрашиваю, князь Михаил Алексеевич, знали вы или не знали, что Анисье Петровне угодно оставить меня?
— Разумеется, я знал об этом, тётя; я давно знаю, что Анисью удерживал при тебе только страх, как бы ты не погубила Анюты...
— Отчего ж вы не благоволили сказать мне это? Отчего не предупредили вы меня?
— Оттого, что Анисья говорила мне это по секрету.
— И вы думаете, что это вам так, даром, сойдёт с рук? Или, может быть, Анисья Петровна, взбунтовавшись против законной власти, взбунтовала и вас против власти тётки, которой вы поручены?
— Мне Чальдини говорил, что если кто дал слово хранить тайну, то не должен выдавать её ни в каком случае; да и мамаша не раз повторяла то же самое, — прибавил Миша, думая, что, опираясь на авторитет своей матери, он легче убедит её кузину. — Вот и на днях, на той неделе, я получил письмо от Чальдини, который сообщает мне один важный секрет, и я ни за что не скажу его никому, потому что я обещал Чальдини...
— Знаю я ваш секрет. О нём давным-давно весь Париж толкует: и хвалёный дедушка ваш, и отец, и дядя со своей хандрой — все в ссылке, в Сибири, как государственные преступники.
— Что ты, ф-ф! говоришь, тётя, ф-ф! как ты смеешь, ф-ф! Такими вещами не шутят; вспомни, что я... ф-ф! напишу дедушке и отцу...
— Если вы мне не верите, то извольте расспросить вашего закадычного друга, Анисью Петровну!
— Это правда, — с грустью сказала Анисья Мише, — я давно знаю секрет этот, но не хотела сообщать его тебе. Это правда, милый князёк... Разве смела бы она оскорблять князя Василия Васильевича, если б он был не в несчастий... Но не сокрушайся слишком, мой милый князёк: опала князя Василия Васильевича не будет продолжительна, здесь все говорят, что такие министры, как он, нужны царям... Уж коли здесь, во Франции, кричат о несправедливости царя Петра к князю Василию Васильевичу, то у нас, в России, кричат и подавно... А может быть, ещё известия, полученные твоей тётушкой, не совсем верны. Может быть, они преувеличены...
— А вот сами судите, — сказала Серафима Ивановна, подавая Мише два письма, оба за подписью Вебера. — Кстати, и Анисья Петровна узнает, до чего поведением своим и неблагодарностью она довела свою бедную Анюту!
Анисье в подлинности письма усомниться было очень трудно: рукой Вебера оно было помечено 15 ноября, а штемпель «Paris» на конверте был от 8 декабря.
Миша, не посмотрев ни на число данного ему письма, ни на штемпель конверта, углубился в чтение и с первых же слов убедился в жестокой истине падения и опалы всего его семейства.
— Поеду в Москву, — говорил он, — и попрошу царя Петра опять полюбить дедушку. Он прежде любил его, царевна тоже любила. Я буду плакать, и они сжалятся над нами, я скажу им, что ни дедушка, ни отец, ни дядя не могут быть преступниками... Что им нельзя жить в Каргополе, что там слишком холодно. — Миша заливался слезами. — Поедем скорее в Москву, Анисьюшка, — сказал он, — поедем, я всё поправлю, я докажу царю Петру и царевне Софии...
Анисья в это время стояла в исступлении перед Серафимой Ивановной.
— Свет ты мой, Анютушка! — голосила она. — Не смертью христианской померла ты, голубушка драгоценная! Зарезали тебя лекаря заморские! Уходила тебя ведьма окаянная!.. Чтоб самой ей умереть смертью зверскою! Чтоб опоили её, проклятую, отравой ядовитою! Чтоб в час смертный не допустили до неё попа с крестом и с молитвою! Чтоб...
— Что с тобой, Анисья! — сказал Миша. — О чём ты? Неужели опала дедушки, отца и...
— Прочитай, — отвечала Анисья, — подавая ему письмо, прочитай, как зарезали мою Анютушку!
— Да это всё вздор! Это лганье! Твоя Анюта выздоровела... На днях будет здесь!.. Помнишь ли, кажется в Ольмюце, Чальдини обещал её выкупить? Он выкупил её и писал мне об этом... Вот его секрет!! Боже мой! Кажется, в таком случае не грех выдать секрет...
Анисья опрометью выбежала из комнаты, добежала до кровати бывшей своей госпожи, хотела стать на колени перед образом, но не успела даже перекреститься, как с нею началась сильнейшая истерика.
— Так это у вас ещё с Ольмюца заговор с проклятым итальянцем? И ты, скверный мальчишка, смел до сих пор скрывать его от меня? — сказала Серафима Ивановна, внезапно и крепко схватив племянника за ухо. — Уж ты не на дедушку ли своего, на каторжного, надеешься?!
— Что это ты позволяешь себе... ф... ф! — закричал Миша. — С чего ты... ф... ф! взяла! Анисьюшка... ф-ф, беги сюда скорее... помоги мне!
Изумление Миши было тем сильнее, что с приезда в Париж Серафима Ивановна обращалась с ним довольно снисходительно и всего раза два-три побранила его. Письмо Вебера с описанием об окончательном падении князя Василия Васильевича она распечатала только в это самое утро, перед тем как приняться за сочинение о смерти Анюты.
Анисья, в то время как её звал Миша, лежала на постели Серафимы Ивановны в сильном припадке истерики. Видя, что она не идёт к нему на помощь, он подумал, что она спит, и, чтобы освободить своё ухо, сильно ущипнул тётку за нос и побежал будить Анисью. Серафима Ивановна кинулась за ним. Увидев Анисию на своей постели, она ударила её так сильно по голове, что та тут же очнулась.
— Вот ещё новости какие! С чего ты взяла валяться на моей чистой постели! Как ты смеешь, мерзавка!
Анисья встала.
— А как ты смеешь, злая и беспутная женщина, — закричала она, — как ты смеешь ругаться самыми священными чувствами! Как ты смеешь шутить любовью матери, и терзать её уже истерзанное сердце!.. И как могла я поверить, что Бог предаст мою невинную голубицу в твои поганые, в твои окаянные когти!
Сказав это, Анисья размахнулась и изо всей силы толкнула бывшую свою госпожу, которая, наткнувшись на стул, упала с ним вместе и ударилась носом об угол выдвинутого из шкафа ящика.
— Носи же следы своего зверства и моего наказания! — вскрикнула Анисья, увидев заструившуюся из опухшего носа кровь. — Щеголяй и красуйся теперь перед своими Дэниелями!..
Серафима Ивановна кинулась на Анисью и вцепилась в её волосы. Анисья, недавно оправившаяся от лихорадки и только что выдержавшая припадок истерики, вряд ли бы без вмешательства Миши была в силах защищаться от разъярившейся помещицы, но Миша и не думал оставаться нейтральным при виде беды, грозящей его давнишней союзнице.
— Погоди, Анисьюшка, — сказал он, — я тебя сейчас выручу!
Вынув из кармана какой-то ящичек, он осторожно открыл его и плеснул им в лицо своей тётке, которая, громко взвизгнув, тут же отцепилась от Анисьи.
— Чего это ты ей на нос насыпал, князёк? — спросила Анисья.
