— Я не мог передать вашей тётушке то, что говорила о ней госпожа Расин. Я нашёл другую отговорку. Я сказал ей, что женщины в ваш пансион не допускаются и что вас тоже не выпускают из пансиона.

   — Ну что она?

   — Она настаивает, говорит, что сама попросит господина Арно. Коль вы не хотите видеть её, так самое лучшее средство, чтоб отвязаться, написать ей записку. Напишите ей, что вас из пансиона никуда не отпускают, намекните о вашем желании помириться с ней и извинитесь, хоть слегка, что вы вашим табаком с извёсткой чуть было не ослепили её.

   — Нет, этого я ей не напишу! — решительно отвечал Миша.

   — Это отчего? Такая записка вас ни к чему не обязывает, а для неё она драгоценна. Она оправдает её, хоть немножко, в глазах вашего деда, да и матери вашей не так неприятно будет...

   — Ни за что не напишу, — повторил Миша. — И зачем мне оправдывать её перед дедушкой, о котором она... Знаете ли, доктор, я вас очень люблю, я вас так люблю, как нельзя лучше любить, и я вам так благодарен и за Анисью, и за Анюту, и за себя... в Роршахе... помните? Но намедни, когда вы при госпоже Расин уговаривали меня съездить к госпоже Квашниной, если б не было тут её, я сказал бы вам наотрез, что к госпоже Квашниной не поеду ни за что и никогда.

   — Я не думал, чтобы вы были такой злопамятный, Миша. Не думал, что даже мой совет, даже моя просьба... Легко говорить: «Я вас люблю; я вас очень люблю», а делаю всё-таки по-своему.

   — Извольте, я напишу ей сейчас же. Только не то, что вы продиктовали мне. Хорошо?

   — Напишите хоть что-нибудь. Что-нибудь такое, что бы она могла показать вашим родителям: вы же были поручены ей... Я согласен, что она не оправдала доверия...

   — Хорошо! Я дам ей доверие... ф-ф! Я напишу ей письмо, напишу ей такое письмо, что она и не подумает показать его отцу или дедушке.

Он пошёл вместе с Чальдини в классную, сел за свой письменный стол и, покусав минуты три перо, начал писать следующее:

«Мой друг доктор, которого всей душой моей люблю я, с настоянием желает, чтобы я с тобой, госпожа Серафима Ивановна, прощания ради, испросил у почтенного аббата Ренодо дозволение тебя, госпожа, навестить или же тебя к нам в училище допустить. Пишу сие на российском языке, дабы тайна великая наша промеж нас двоих, сиречь промеж меня и тебя, госпожа, тайной оставалася. И ни мадам Расин, и никто иной, кроме нас двоих или, может, троих с Анисьей, тайны сей не ведает и ведать не долженствует. А я не токмо к тебе, госпожа Серафима Ивановна, прощаться не приеду, но даже не признаю более тебя тёткой моей, понеже осмелилася еси облыжно обозвати каторжниками моего вселюбезнейшего родителя и приснодрагоценнейшего моего дедушку, коего я о сём даже уведомити буду стыдитися».

   — Ну, переведите мне теперь, что вы написали, — сказал Чальдини.

   — Как можно! Я нарочно пишу по-русски, чтоб вы даже и подозревать не могли...

   — Неужели вы имеете от меня секреты, Миша?

   — Только один этот секрет... Уверяю вас, доктор. Кроме госпожи Квашниной, никто не знает его; даже Анисья, может быть, не слыхала...

   — Как, даже Анисья?! Неужели даже Анисья может знать вашу тайну, а я нет? Вы ли это говорите? Неужели вы думаете, что я скорее, чем она, проболтаюсь?

   — Нет, доктор, совсем не то. Я знаю, что вы не проболтаетесь, но сказать такой секрет... я даже это слово по-итальянски перевести не сумею. Погодите, я спрошу у аббата.

Миша побежал к Ренодо.

   — Как сказать по-латыни? — спросил он.

   — Зачем вам это? — спросил удивлённый аббат.

   — У нас с доктором разговор зашёл о галерьянцах, а я этого слова по-итальянски не знаю.

   — У римлян на триремах, собственно, гребли матросы и солдаты, а не преступники; иногда, впрочем, мы встречаем у латинских писателей выражение: «галера, осуждённый», а из слова «осуждённый» можно заключить, что древние римляне грести на галерах считали наказанием.

   — Как же мне перевести по-латыни слово «галера».

   — Так и переведите. Доктор поймёт, он хорошо знает язык, только выговор не хорош у него.

   — Ну извольте, доктор. Я вам переведу мою записку, только прошу вас не говорить госпоже Квашниной, что вы знаете, о чём я пишу ей; и в записке моей сказано, что вы о ней ничего не знаете.

Узнав содержание записки, Чальдини нежно поцеловал Мишу и сказал ему, что если б он прежде открыл ему свою тайну, то он и не подумал бы уговаривать его помириться с госпожой Квашниной...

   — Прощайте, — сказал он, — вам пора спать ложиться; на днях увидимся и наговоримся. А тётке... то есть извините... бывшей тётке вашей я, разумеется, не скажу, что знаю, о чём вы ей пишете.

На другой день утром Чальдини доставил записку по адресу. Рауль Моро для обновления своей курьерской должности очень проворно успел сбегать в пансион Арно и возвратиться с другой запиской от Миши, который лаконически уведомлял бывшую тётку, что он уже написал ей накануне.

Прочитав доставленную доктором записку, Серафима Ивановна обратилась к своему курьеру:

   — Спросите у доктора, знает ли он, что здесь написано.

   — Я ведь не умею читать по-русски, — уклончиво отвечал Чальдини, — но, если можно, я с удовольствием послушаю, что пишет Миша. Секретов, я думаю, нет...

   — Секретов нет никаких, но ничего нет и особенно интересного. Миша пишет, что желал бы проститься со мной и лично попросить у меня прощения, но что иезуиты не отпускают его и что он часто вздыхает о том времени, когда жил у меня...

Чальдини стало досадно слушать такую наглую ложь.

   — Как это в один день они успели так притеснить его? — спросил он.

   — То-то эти иезуиты! Вы их ещё не знаете, доктор. А сами можете судить. Если они в один день так притеснили мальчика, то что же будет после!..

В тот же вечер, несмотря на Сочельник, квашнинская помещица выехала из Парижа.

В пансионе Мише было совсем не так дурно, как предполагала тётка. Мальчиков, правда, зря не отпускали кто куда вздумает; но иные из них, особенно старшие и испытанного хорошего поведения, пользовались некоторой свободой. Двенадцатилетний Жан Расин, например, всякую субботу вечером уходил один или с кем-нибудь из товарищей к своему отцу. Расин был почти двумя годами старше Миши, но Миша прощал ему это превосходство и всегда с большим удовольствием уходил вместе с ним. Мадам Расин очень любила Мишу, расхваливала его всем гостям своим, рассказывала им его истории с тёткой, радовалась его успехам в Сорбонне и всегда принимала его так радушно, что Миша, бывало, не дождётся субботы.

Так прошло более двух лет, в продолжение коих с Мишей не случилось ничего особенно замечательного. Первое время он немножко скучал и очень обижался тем, что его не выпускали из пансиона одного, как молодого Расина. Ему, главное, хотелось бы посмотреть на хозяйство и на магазин Анисьи, вышедшей, вскоре по поступлении Миши к Арно, замуж за бакалейного торговца Франкера; но его к ней не отпускали даже с дядькой: таково было правило пансиона. После долгих колебаний Миша решился попросить у мадам Расин позволения, чтобы мадам Франкер приходила к ней по праздникам. Мадам Франкер, постоянно занятая и хозяйством, и торговлей, и семейными делами, редко пользовалась позволением госпожи Расин; но как только она могла в праздничный день отлучиться хоть на два часа, она непременно спешила на свидание со своим милым князьком и иногда привозила с собой Анюту, совершенно выздоровевшую и помещённую в какой-то полупансион и полумонастырь.

   — Как ты выросла и похорошела! — сказал Миша Анюте, в первый раз увидев её месяцев через восемь по приезде в Париж. — На мать стала похожа, и даже лучше немножко.

На одном из свиданий с Анисьей, приехавшей без дочери, Миша, по праву бывшего учителя, строго сказал ей: