— Как где твои сыновья? Разве ты не видал, что они ушли? Разве ты не слыхал, что здесь был...

   — Фёдор Леонтьевич? Как же, слышал; вы о чём-то говорили. Куда ж он девался?

   — Он тоже ушёл... давно ушёл, — отвечала царевна. — Завтра он поедет к Петру Алексеевичу, — я приказала ему.

   — И отлично. Я говорил, что завтра всё уладится. Пётр Алексеевич был нынче с тобой очень любезен и завтра, верно, не захочет сделать тебе неприятность... лишь бы наш удалой стрелец опять как-нибудь не напроказил...

Всё это было сказано так просто и таким спокойным голосом, что царевна мгновенно оправилась от взволновавшей её тревоги. Ей только казалось странным, как она, со своей опытностию, могла принять послеобеденную дремоту уставшего старика за ревнивый припадок влюблённого.

«Правда, — думала она, — погода пасмурная, скоро восемь часов, смеркается уже... и если б он был в опасности, то сыновья его заметили бы это и не ушли бы...»

Слуга внёс большой бронзовый канделябр с шестью восковыми свечами и, поставив его на стол, начал зажигать свечи. Царевна предложила своему министру опять заняться бумагами; но он, уставший от утренней работы и от обеда, как выразился он, попросил у царевны позволения удалиться и, почтительно поклонившись, тихими и плавными шагами пошёл к двери.

«Какая разница, — думала царевна, — между этой благородной походкой и шагистикой вприпрыжку того противного капрала! И где у меня были глаза?..»

Проходя около герани, князь Василий Васильевич остановился и понюхал её. Потом поднял с пола преграждавшую ему дорогу лейку, вылил на герань оставшиеся в ней капли и, поставив лейку на окно, прежним тихим и спокойным шагом вышел из комнаты.

   — Возьми эту гадкую... эту пустую лейку, — закричала царевна уходившему слуге, — и скажи садовнику, чтоб её здесь никогда не было.

Слуга поспешно унёс лейку, удивляясь такому беспорядку и собираясь хорошенько пожурить дежурного садовника за его оплошность.

А царевна закрыла лицо руками и упала на кресло, на котором перед тем сидел князь Василий.

   — Погибла! Навсегда погибла! — вскрикнула она и горько, горько заплакала.

Двадцатилетний юноша готов застрелиться от неверности женщины, даже если он не совсем убеждён в её неверности. Он зрело обдумает план свой удивить неверную или насолить ей. Перед смертью он напишет письмо на четырёх страницах: на первых трёх сообщит неверной, что он один во всём мире умел любить как следует, а на четвёртой докажет, как дважды два четыре, что она всю свою жизнь должна оплакивать такого необыкновенного человека.

Тридцатилетний несчастный любовник тоже иногда стреляется; но чаще он предпочитает застрелить или хотя бы подстрелить своего соперника, а иногда и её, коварную. Себя же он застрелит не иначе как сгоряча и непременно у ног коварной. Письма перед смертью он ей не напишет, а если начнёт писать, то раздумает стреляться.

Не застрахован от душевных волнений и сорокалетний волокита; но он не поддаётся им, как хорошо обстрелянный воин не кланяется свищущим около него нулям. Любовные его невзгоды имеют развязки самые естественные: или у него начнёт седеть борода, или пропадёт сон, или испортится аппетит. Средства к излечению у него тоже незатейливые: жестокую свою красавицу он в глаза или письменно назовёт кокеткой (полагая, что без него она этого не знала); потом недельки на две удалится от неё; выкрасит или сбреет себе бороду; от бессонницы примет порошок с опиумом; для восстановления аппетита выпьет лишнюю рюмку настойки и, радикально вылеченный, дерзает на новые пули.

В пятьдесят лет любовь... любовь в пятьдесят лет... Но слова эти так смешно, так неуклюже ладятся между собой, так враждебно смотрят друг на друга, что, не умея примирить их, переходим, без дальнейших отступлений, к продолжению нашего рассказа.

Желая избегнуть вопросов своего семейства о бледности, о дурном расположении духа, князь Василий Васильевич Голицын, возвратясь домой, сказался очень усталым и прошёл прямо на свою половину. Много грустных, несносно тяжёлых мыслей перебродило у него в голове в эту бессонную ночь, однако на следующее утро, 25 июля, в День именин схимонахини Анфисы, он встал по обыкновению, оделся раньше обыкновенного и поехал в Вознесенский монастырь.

После обедни он поздравил именинницу, обеих цариц[9], царя Петра Алексеевича и царевну Софию Алексеевну. За трапезой в келье именинницы он был весел и разговорчив, как следует быть на пиру. И никому, кроме царевны, не было нужды догадываться, сколько горя, сколько грусти скрывалось под этой весёлой оболочкой; в смеющихся сквозь слёзы глазах этих она одна могла прочесть и сожаление о потерянном счастье, и безутешную скорбь разочарованной души, и отсутствие всякой надежды на будущее. Она видела, что оскорблённое самолюбие этого человека пренебрежёт, конечно, мщением оскорбившей его женщине, но что оно не может простить ей, — не может позабыть её оскорбление.

Обе царицы остались у схимонахини Анфисы на целый день. Царевне Софье Алексеевне тоже не было особенных причин спешить домой. А царь Пётр Алексеевич, ещё перед началом трапезы объявивший, что ему долго пировать некогда и что его ждёт в Преображенском очень спешное дело, встал немедленно по окончании трапезы и, прощаясь со своей тёткой и её гостями, пригласил князя Василия Васильевича ехать с собой.

   — Не в службу, а в дружбу, — сказал царь, — свою карету отошли, и поедем в моей: мне о многом надо переговорить с тобой; кстати, ты поможешь мне расправиться со Щегловитовым.

   — Щегловитов, — продолжал Пётр Алексеевич по пути к Преображенскому, — может быть, прекрасный, преблестящий офицер; но он слишком ограничен, чтоб быть хорошим начальником так дурно дисциплинированного войска. Как думаешь, князь Василий Васильевич, очень дорожит Щегловитовым государь Иоанн Алексеевич?

   — Моё мнение, как и вчера говорил я тебе, государь, — отвечал князь Василий, — не спешить сменять Щегловитова. Были умные и бойкие стрелецкие начальники; но с ними управляться было ещё мудрёнее. Щегловитов нынче будет у тебя с повинной; может быть, он ещё и не так виноват, как кажется... Что это такое? — сказал князь Василий, видя, что карета вдруг остановилась и что несколько стрельцов показались в дверцах. — Это ты, Стрижов?

Стрижов был один из лучших офицеров стрелецкого войска и один из преданнейших царевне Софье Алексеевне. Увидев князя Василия Васильевича, которого он никак не ожидал видеть в карете царя, он подал знак сопровождавшим его стрельцам, чтобы они отъехали от кареты.

   — Это я, — отвечал Стрижов, видимо смущённый неожиданной встречей, — мы здесь на страже; никого не пропускаем, не осмотрев, кто едет... Ступай! — крикнул он кучеру.

   — Постой! — крикнул Пётр. — Что значат эти предосторожности и против кого они? — спросил он у Стрижова.

   — Не могу знать: мне так приказано, государь.

   — А где Щегловитов?

Щегловитов бодро подскакал к карете на донском саврасом жеребце и, держа руку под козырёк (хотя на нём была шапка без козырька), объяснил царю, что велел осматривать едущих в село Преображенское для того, чтобы предупредить новые стычки стрельцов с потешными.

   — Видишь, князь Василий Васильевич, что он какой-то полоумный, — сказал Пётр, когда Щегловитов отъехал от кареты. — Ну где видано, чтобы в мирное время войска останавливали проезжих на дороге? Таким распоряжением не только не предупредишь драки, а затеешь двадцать новых... А молодец собой, нечего сказать! И как он ловко держит руку у шапки!.. Это он у поляков выучился.

Согласно предсказанию князя Василия Васильевича, в Преображенском всё уладилось, и царь Пётр Алексеевич успокоился. Щегловитов остался начальником Стрелецкого приказа, обещав Петру принять самые строгие меры для искоренения в стрельцах духа буйств и непослушания. Виновных в последних драках с потешными переписали поимённо и назначили иных в ссылку в Сибирь, других — к переводу в астраханскую стражу.