Выслушав просьбу своего первого министра, царевна с укором взглянула на него.

   — Что ж и ты не просишься оставить меня? — сказала она. — Времена тяжёлые; ты устарел, князь Василий, и тебе после Крымского похода не мешало бы отдохнуть при дворе Людовика Четырнадцатого, которого ты так превозносишь. Великий король обласкал тебя в твою последнюю поездку. Вероятно, и на будущее время он не оставит тебя своими милостями...

   — Полно трунить надо мною, царевна: не то время. Я не узнаю тебя с возвращения моего из Крыма: наград я получил много; но что мне в них? Чего нет у меня? Одно ласковое слово твоё дороже для меня всех золотых кубков и медалей, осыпанных алмазами. Так ли, бывало, обращалась ты со мною, царевна? Теперь слова не скажешь ты мне без насмешки. И к какому мне Людовику ехать? У нас свой вырос, помяни моё слово: всякого Людовика братец твой за пояс заткнёт. Не послушалась ты, когда я говорил, что двум орлам в одном гнезде не ужиться. Хоть теперь послушайся: пока время, помирись с Петром; не по силам нам борьба эта: большая часть бояр против тебя; народ за Петра; потешное его войско не велико, но предано ему; а стрельцов хоть и много, да за тебя ли они? За Иоанна ли? Они — куда ветер подует.

   — Знаю, князь Василий; но как мириться мне с Петром? Он неуступчив. Он не помирится иначе как по отречении от престола бедного Иоанна и по удалении меня от дел. Чем же буду я после такого мира? Барской барыней при его супруге? Или нянькой будущих царевичей?

   — Ты всегда будешь сестрой государя, и он всегда будет уважать тебя, как старшую. Но тебе этого мало, царевна; ты хочешь власти: или Цезарь, или ничего.

   — Или Цезарь, или ничего! — повторила царевна. — Неужели же это дурно сказано? И неужели, князь Василий, дело наше так плохо, так безнадёжно, что ты, государственный человек, испытанный в боях и закалённый в посольских хитростях, должен без борьбы предать меня в руки семнадцатилетнего юноши?

   — За тебя, государыня моя, не только на неравную борьбу, на верную плаху готов, за тебя готов даже на междоусобие, хотя и горько мне, на старости лет, разрушать то, над чем я работал всю мою жизнь. Но покуда не началась ещё между вами борьба, борьба открытая, беспощадная, не долг ли мой предупредить её всеми средствами? Я не Щегловитов[1], который из честолюбия готов...

   — Щегловитов готов умереть за меня так же точно, как и ты, князь Василий...

   — Щегловитов молод и пылок. Я стар и опытен, царевна. Щегловитов не рискует ничем, кроме головы своей, которой он дорожит очень мало. В сражении он лев; он герой; в совете — он безумный мальчик, несмотря на свои тридцать лет. И его ли советы предпочитаешь ты моим, царевна?

   — Я не нуждаюсь в советах Щегловитова; он начальник стрельцов и не выходит из пределов своих обязанностей, но ты, князь Василий, не слишком ли преувеличиваешь могущество Петра? Посмеет ли он коснуться головы стрелецкого начальника, окружённого своими стрельцами? Посмеет ли он коснуться твоей головы, князь Василий? Я уж и не говорю о моей...

   — А я только и говорю, только и думаю о твоей, царевна. Я знаю, что мой долг, мой священный долг, отстаивать тебя до последней возможности, и я отстою тебя или сам погибну. Но тот ли же долг у сыновей моих? — прибавил князь Василий шёпотом. — И вправе ли я требовать, чтобы они, в угождение мне, жертвовали и своими убеждениями, и своей будущностью... да и зачем они так нужны тебе? Они не намного усилили бы нашу партию, а...

   — Гибель верная, хочешь ты сказать; я это уже слышала. Но, во-первых, такой человек, как великопермский наместник, не может не придать большого веса партии, к которой он пристанет, а во-вторых, князь Василий, твои сыновья не дети, а государственные сановники: они не могут быть уволены со службы иначе как по собственному прошению, пусть они...

   — Ты могла бы, царевна, и по представлении твоему ни один из царей не воспротивился бы этому, послать моих сыновей, как членов Посольского приказа, или в Польшу, или к императору, или к французскому королю. Кстати, у князя Алексея сын на возрасте: ему скоро десять лет минет, и мы желали бы поместить его в Сорбонну.

   — Это зачем?

   — Сорбонна — лучшее воспитательное заведение в Париже; нам хотелось бы дать моему внуку солидное образование.

   — За обедом поговорим об этом; а покуда просмотри эти бумаги и сделай на них отметки. — И царевна вышла из комнаты, указав своему министру лежавшие на столе, ещё не распечатанные, пакеты.

К обеду собралось всё семейство князя Василия Васильевича, кроме жены его, княгини Феодосии Василиевны, неохотно показывавшейся при дворе царевны.

   — Миша, — сказала царевна, поцеловав внука князя Василия Васильевича и сажая его около себя, — знаешь ли, что дедушка отправляет тебя учиться во Францию?

   — Знаю, государыня царевна; знаю, что меня отдадут в Сорбонну, если ты дашь на это соизволение, — отвечал мальчик, не в первый раз говоривший с царевной и выученный, как, по тогдашнему этикету, надобно отвечать царевне.

   — И ты, княгиня Мария Исаевна, — спросила царевна у матери Миши, — благословляешь его на такое дальнее путешествие?

   — Как же не благословить, государыня, когда этого желают и князь Василий Васильевич, и муж мой? Я хоть и не нежная мать, а всё-таки жаль расстаться с сыном: он у меня один остался; но у нас обучиться ему негде, а учиться надо: не те времена, чтоб без учения выйти в люди. Боюсь только, что теперь с отменой Нантского эдикта[2] во Франции не совсем спокойно...

   — Да и у нас не спокойнее, — отвечала царевна. — Ну а с кем ты, Миша, поедешь? С отцом или с дядей? — спросила она у мальчика.

   — Нет, государыня, — отвечал князь Алексей Васильевич за своего сына, — Миша поедет не с отцом: место его отца в Москве.

   — Нет, государыня, — повторил за братом князь Михаил Васильевич, и моё место теперь не в Париже.

   — Как же ты говорил мне, князь Василий, что твои сыновья хотят ехать за границу? — обратилась она к князю Василию.

   — Я не хотел советоваться с ними об этом, не переговорив сперва с тобой, царевна, и не испросив твоего согласия.

   — Я сказала, князь Василий, что против твоей воли я их удерживать не стану: хоть завтра же выдай им заграничные паспорта или посольские грамоты. В самом деле, так будет лучше, — прибавила царевна, с грустию глядя на сыновей князя Василия Васильевича.

Обед подходил к концу. В то время как, подав десерт, состоявший из фруктов, кофе и ликёров, главный стольник вышел и затворил за собой дверь, дверь эта отворилась опять, и в комнату вошёл новый, незваный гость.

То был царь Пётр Алексеевич.

Увидев несколько чужих лиц там, где он думал встретить только брата и сестру, Пётр смутился и молча остановился у двери. Все встали, увидев государя; одна София Алексеевна, немножко побледнев, осталась на своём месте и, окинув брата взглядом, не скрывавшим неудовольствия.

   — Откуда ты так поздно или так рано, братец? — спросила она.

Преодолевая робость, столь естественную в семнадцатилетнем юноше, Пётр нетвёрдым шагом подошёл к сестре и, слегка наклонив перед ней голову, подал руку стоявшему около её кресла князю Василию Васильевичу.

   — Я прямо из Преображенского, с учения, — отвечал он царевне, — приехал переговорить с братом и с тобой об одном очень важном деле.

И, сев около сестры, на место маленького Миши, царь знаком пригласил всех стоявших гостей занять оставленные ими места.

Все сели.

   — Государь обедает нынче в Вознесенском монастыре у тётушки схимонахини Анфисы[3], — сказала царевна, — и, вероятно, пробудет у неё весь вечер. Завтра её именины, и, не любя пиров, государь хочет поздравить её с вечера. Но если твоё важное дело не непременно требует присутствия государя, то я готова выслушать тебя хоть сейчас же. Говори.