— Этой реки я что-то не знаю, — прервала Серафима Ивановна, хорошо помнившая уроки географии у мадам Мариво, — вот реку Миссисипи я знаю, только та не в Саксонии, а в Северной Америке, открыта она испанцами в тысяча пятьсот сорок...

   — Та не в Саксонии, а эта в Саксонии, — возразил Гаспар обиженным тоном.

   — Ну а чему учит обсерватория эта?

   — Как чему? Известно, искусному плаванию по морю или по чему угодно, — не запнувшись, отвечал Гасконец.

   — Да ведь мой племянник не будет служить в морской службе, у него, и то, родной дядя захворал от мореплавания.

   — Ну так вместо обсерватории я могу показать ему что-нибудь другое: например, фехтование. Только надо купить рапиры, маски и перчатки.

   — А дорого всё это обойдётся?

   — Меньше двухсот ливров за всё не возьмут; надо купить настоящие солингенские[63] рапиры; но для вас, извольте, я, по случаю, куплю за сто пятьдесят ливров... не жалейте полутораста ливров, сударыня, зато ваш племянник, смею ручаться, будет через год фехтовать лучше всех в Париже.

   — Дорогонько, — сказала Серафима Ивановна, — но нечего делать. Вот вам шесть луидоров, завтра в одиннадцать часов буду ожидать вас на первый урок...

К вечеру явился и с большой грацией представился Даниель, молодой человек лет двадцати семи, тоже сразу понравившийся Серафиме Ивановне.

Он запросил по два ливра в час с тем, чтобы, во-первых, учить не меньше трёх часов в день, а во-вторых, чтобы Серафима Ивановна купила у него руководство к истории, стоящее двенадцать ливров.

   — На три часа в день я согласна, — отвечала Серафима Ивановна, — только я дам вам за них не шесть, а три ливра, этого довольно для такого молодого человека, как вы. А насчёт руководства, то вы запросили за него слишком дорого, я и то полтораста ливров на рапиры дала, уступите хоть что-нибудь.

   — Вы этого знаменитого руководства ни в одной книжной лавке дешевле чем за пятнадцать ливров не достанете, сударыня, и если я прошу с вас только двенадцать, то это единственно оттого, что мой дядя дал мне сто экземпляров на комиссию. Угодно вам взять их все? Я вам, пожалуй, сделаю уступку в пятнадцать процентов.

   — Куда ж мне сто экземпляров? — спросила Серафима Ивановна.

   — Вы можете повезти их в Московию и сбыть там с большой выгодой; там их у вас с руками оторвут, это руководство не что иное, как введение к иностранной истории, которую собирается написать мой знаменитый дядя.

«А что, в самом деле, — подумала Серафима Ивановна, — мысль хорошая: пятнадцать процентов не безделица, ведь это, значит, мне экземпляр с небольшим по десяти ливров обойдётся, а я могу по пяти рублей...»

   — Извольте, — сказала она вслух, — приносите мне ваши сто экземпляров, вот вам десять луидоров задатка, завтра получите остальные тридцать... Только за уроки-то, пожалуйста, уступите: назначим по четыре ливра в день.

Не ожидавший такого скорого и такого выгодного сбыта своему товару, Даниель, уложив в карман задаток, согласился на четыре ливра в день, хотя прибавил, чтоб не выказать своей радости, ни с кого в мире он никогда так дёшево не брал.

С своей стороны Серафима Ивановна была тоже очень рада своему приобретению и попросила Даниеля, если у него есть лишнее время, немножко побеседовать и, кстати, отужинать с ней.

За ужином, за которым русское хлебосольство не поскупилось на лишний стакан вина, Даниель сделался очень разговорчив.

   — Скажите мне, пожалуйста, сударыня, — спросил он, — все ли знатные дамы в России так прекрасны, так образованны и так любезны, как вы?

Серафима Ивановна не вдруг спохватилась, что отвечать на такой неожиданный комплимент.

   — Да, — сказала она, — у нас воспитанием не пренебрегают, а всё-таки же здесь люди несравненно воспитаннее, чем в России. Уж я не говорю о вас, а вот давеча был у меня Гаспар, тоже очень приятный человек... разумеется, не то, что вы...

Даниель запил комплимент стаканом бургонского, учтиво поклонился своей собеседнице и примолвил:

Ваше здоровье, сударыня.

   — Благодарю... а знакомы вы с этим Гаспаром?

   — Не имею удовольствия, сударыня... — Кто он такой?

Язык Даниеля начинал заметно тяжелеть.

   — Он, — отвечала Серафима Ивановна, — очень учёный человек: знает и мореплавание, и фехтование, и теологию; хотите я вас познакомлю с ним? Приходите завтра часу в двенадцатом, он будет здесь.

   — Утром или ночью? — спросил Даниель.

   — Разумеется, утром, кто ж по ночам фехтует?

   — С удовольствием приду... приду фехтовать, когда вам только будет угодно...

   — Что мне странно, — продолжала Серафима Ивановна, — что здешние учителя вовсе не похожи на учителей. Гаспар, например, больше похож на кавалерийского полковника, чем на педагога, а вы настоящий маркиз.

Даниель ещё раз поклонился и выпил оставшуюся в бутылке четверть стакана.

   — Аниська, а Аниська! — закричала Серафима Ивановна. — Спроси-ка у хозяина ещё бутылку ришбура. Иль не видишь, что бутылка пустая?.. Ну, поворачивайся у меня! Туда же! Еле двигается, точно кикимора какая!..

   — Какой ваш язык гармонический! — сказал Даниель. — Это ваша камеристка?.. Право, прекрасная девка! Вы говорите по-французски, барышня?

   — Начинаю, — отвечала Анисья.

   — Полноте, — прервала Серафима Ивановна, — какие вы, право, французы, даже с горничными готовы любезничать и всякую дрянь называть мадемуазель. Ну где виданы учителя с такими учтивыми, изящными манерами? Я говорю, маркиз...

   — Хотите ли, я вам признаюсь откровенно, сударыня? — сказал Даниель, прихлёбывая из вновь наполненного Анисьей стакана. — Ведь я рождён вовсе не для того, чтобы быть учителем, и кабы дядя не навязал... то есть не поручил мне своих книг, то мне бы и в голову не пришло публиковать, что преподаю историю... Сколько раз принимался я читать дядино руководство; никак дочитать не могу, тоска смертная!.. Я, собственно, рождён артистом; был первым сюже́ балета в здешней академии музыки; в детстве имел честь танцевать с королём[64]; но недавно со мной случилось большое несчастие: режиссёр труппы приволокнулся за женщиной, которая мне очень нравилась...

   — Зачем мне знать всё это! — спросила Серафима Ивановна испуганным голосом.

   — Ничего, не беспокойтесь, сударыня... К слову пришлось. Эта Клара прехорошенькая, разумеется, не такая хорошенькая, как вы... Вы можете быть уверены, сударыня, что я никогда не забуду приличия и уважения, которыми я обязан такой прекрасной даме, как вы... А что Клара тоже не дурна собой, так это правда... Да что в ней! Мне бы уступить её режиссёру. Ан нет! В амбицию вломился! Ревновать начал!..

   — О! — воскликнула Серафима Ивановна.

   — Ревновать начал, — продолжал Даниель, не слушая её. — Ну и выжил меня режиссёр, и я же в дураках! Теперь, чёрт возьми, и возись с этим дурацким руководством! Впрочем, сударыня, вы, пожалуйста, не подумайте, что я когда-нибудь смел позабыть должное к вам уважение. Я хотел только сообщить вам моё горе: вы мне очень симпатичны.

«Жаль, что он такой пьяница! — подумала Серафима Ивановна. — Впрочем, все французы любят выпить, а этот когда и выпьет, то очень мил. Не то что наши, русские: как назюзюкаются, так и завалятся спать...»

   — Послушайте, пожалуйста, не говорите мне больше ни о Кларе, ни о режиссёре. А что вы были солистом в балете, то я этому очень рада. Это гораздо лучше, чем быть учителем истории. Учителя истории везде найдёшь: да вот хоть тот же Гаспар — поучит... а балетмейстеры, танцевавшие с Людовиком XIV, редки. Не возьмётесь ли вы вместо истории учить моего племянника танцевать? Кстати, и меня поучите менуэту.

   — Такой восхитительной особе, как вы, ни в чём не может быть отказа, сударыня. Прикажете сейчас же начать менуэт? Позвольте, я только допью вот этот стакан — и к вашим услугам.