— Слышала ль, Агафья Петровна, — говорила Фадькина мать старой дьячихе, куме своей, — слышала ль, какое горе на княжеском-то дворе?

   — Как не слыхать, кумушка! — отвечала Агафья. — Чуть свет прибежал к нам твой Фадька, разбудил Захарку и Ваньку, и ну втроём реветь: уж больно им княгинюшку-то жаль; и то жаль, что она, слышь, скоро едет; и жаль, что дочку-то схоронить привелось. Да, видно, уж Божья воля такая!..

   — Оно так. Божья воля. Да за что Бог-ат наказывает её? Уж больно она проста: у меня о Николе из семи детей пятеро в краснухе лежали, — всех вылечила: всякий день коль сама не придёт, так пяньку аль дворетчиху пришлёт с лекарством аль с питьём каким; всех детей в баню запереть велела и чтоб никого туда зря не пущать и чтоб ветерок со двора не подул на них, наказывала.

— А мой Ванька-то о Святках совсем было помирал, — говорила Агафья Петровна, — худоба така одолела его, и невдомёк отчего, словно испорченный!.. Так она его к себе во двор взяла, три недели какой-то травой поила, и с тех пор он как встрёпанный.

   — Чай, не от травы, а должно быть, слово знает, — сказала третья женщина, только что подошедшая к толкующим.

   — Вы о ком? О княгинюшке, что ли? — спросила четвёртая. — Да, слово знает, а небось своей Алёнушки от глазу не сохранила: говорят, в полчаса её как не бывало... Гвоздичкой бы обкурить её вечор, ничего бы и не было.

   — Гвоздичкой от Божией власти не откуришься, — философически заметила Агафья Петровна...

   — Где откуриться! — примолвило несколько голосов из всё более и более увеличивающейся группы.

   — Вот мой Ванька, — продолжала Агафья, — чай, помните какой, о Святках, был, — а небось не судьба, так и без гвоздички не помер. Уж кому на роду написано в живых остаться, тому Бог и помощь, каку нужно, пошлёт. Тот же Ванька у меня, ещё грудным был, совсем было помер: младенческая приключилась; уж и гробишко мой дьячок сколотил... Ан не судьба: очнулся, слава Богу...

Долго толковали в толпе и о Божией воле, и о княгинюшке, и о гвоздичке. Мнения, как и на всех сборищах, от вселенских соборов до деревенских сходок — разделились: иные продолжали утверждать, что на всё — власть Господня; другие возражали пословицей: бережёного Бог бережёт; но все, даже не нуждавшиеся в милостях молодой княгини, единогласно жалели общую милосливицу; всякий помещал своё словечко о простоте её: тому она подарила корову или лошадь; другому помогла поправить избу; за третьего внесла подушные. Дети, более других пользовавшиеся её простотой, плакали навзрыд, услыхав, что их княгинюшка навсегда уедет из Пинеги.

Кто-то подал мнение, что не худо было бы бабам пойти повопить на княжеский двор, а то княгинюшка, пожалуй, подумает, что они не жалеют её. Мнение это было принято почти единогласно с тем, однако, возражением, что зачем же идти одним бабам, что можно идти и мужикам, из коих многие умеют голосить не хуже любой бабы. Агафья Петровна, смышлёнее и бывалее других, заметила, что молодой княгине теперь не до того, будут ли или не будут голосить по её дочери, но что помолиться за усопшую действительно не худо, потому что она хоша и младенец, но всяк человек рождается во грехе.

   — Всё же, — прибавила она, — не спросясь, нам идти на княжеский двор непригоже, а лучше подослать бы кого-нибудь к дворецкому или хоть к Харитонычу спросить, когда будет панихида и можно ль нам к ней прийти.

Харитоныч, к которому обратились с этим вопросом, счёл нужным посоветоваться с дворецким. Дворецкий, не решаясь взять на себя впустить такую многочисленную толпу, обратился за приказанием к князю Михаилу Васильевичу.

Князь Михаил Васильевич, впавший снова в ипохондрию, тупо взглянул на дворецкого, ничего не отвечал и устремил мутные, сухие глаза на девочку, лежавшую на столе, в маленьком, наскоро сколоченном, дубовом гробике.

Дворецкий обратился тогда к княгине Марии Исаевне, тоже очень огорчённой потерей внучки и отчаянием сына и невестки.

   — Спроси у князя Василия Васильевича, — отвечала она дворецкому, — или погоди, я, пожалуй, пойду спрошу сама.

Князь Василий Васильевич сидел между иеромонахом Савватием, ожидавшим прибытия причта, чтоб начать панихиду, и княгиней Марфой Максимовной, которую дедушка нежно держал за руку.

   — Что, — спросил он дрожащим, но довольно громким голосом у подошедшей к нему невестки, — можно начинать панихиду? Приехал причет?

   — Нет ещё, батюшка, — отвечала княгиня Мария Исаевна, — причет ещё не приехал. Я не за этим, а посадские просят позволения войти помолиться за покойницу.

   — А много их собралось? — спросил князь Василий Васильевич.

   — Да с детьми человек сто будет, с лишком.

   — Пусть войдут, только не все вдруг, а человек по двадцать или по двадцать пять, на панихиды пусть тоже приходят по очереди, да вели предупредить баб, чтоб они не голосили; не могу слышать этих завываний.

Сумароков подскочил к князю Василию Васильевичу:

   — Позвольте мне распорядиться насчёт порядка, ваше высокосиятельство, — сказал он, — а то народ необразованный. Как бы давки и шуму не произошло.

   — Нет, не беспокойся... Дворецкий распорядится сам, прикажи ему, княгиня Мария Исаевна.

Княгиня Мария Исаевна показала на Марфочку:

   — Не повредит ли ей, — шепнула она, — если наберётся сюда много народа?

   — Разве она что-нибудь видит или слышит? — сказал князь Василий Васильевич. — Нет, пусть придут... А где твой сын? — обратился он к Марии Исаевне.

   — Лежит наверху, батюшка. Он не придёт на первую панихиду.

   — Вот за делом торопился ехать!.. Вели же звать посадских, княгиня Мария Исаевна.

Дворецкий передал собравшемуся народу приказание князя Василия Васильевича разделиться на пять групп и входить по очереди, сперва старикам, потом, — кто помоложе, и наконец — детям.

Входящие, перекрестившись и поклонившись в землю, прикладывались к ручке малютки. Всё это происходило тихо, с должным благоговением и в совершенном порядке, несмотря на невмешательство градоначальника...

   — Посмотрите, дедушка, — вдруг сказала Марфа твёрдым, спокойным, но каким-то неровным, отрывистым голосом, — посмотрите, сколько набралось народа! Посмотрите, сколько стариков и старух!.. Какие все они старые! Однако они пережили мою Еленку! Они вон двигаются, кланяются, прикладываются к ней, а Еленка моя лежит без движения! Еленки моей нет больше на свете!..

Ни князь Василий Васильевич, ни иеромонах Савватий не заметил, что этот ропот на долговечность стариков мог косвенно, но больше всех относиться к ним двум. Марфочка и подавно не замечала этого: мысли её то были сосредоточены на гробике дочери, то беспорядочно перебегали от одного предмета к другому...

   — Отец Савватий, — продолжала она, показывая головой на иеромонаха, — часто говаривал, что если мы чего с верой и усердием просим у Бога, то Бог исполняет нашу молитву... Другой раз он говорил, что Бог, любя нас, не всегда исполняет нашу просьбу, так же точно, как нежный отец. Как бы ни просил ребёнок дать ему змею в руки, не даст ему змеи. Отец Савватий говорит, что часто мы сами не знаем, чего просим у Бога... Уж я ли не молилась о сохранении моей Еленки!.. Неужели, отец Савватий, прося у Бога не отнимать у меня данной мне Им Самим дочери, неужели вы думаете, что я просила у Него змею?

Отец Савватий, не столько твёрдый в догматических тонкостях богословия, сколько в нравственных истинах Евангелия, сквозь слёзы смотрел на несчастную, обезумевшую от горя мать, по-видимому так хладнокровно и даже так рассудительно говорящую о своей потере; её вопрос, на который нельзя было иеромонаху отвечать иначе как давно избитыми общими местами, поставил его в затруднение.

   — Марфа, — тихо сказал ей дедушка, — я знаю, что никакие утешения не могут облегчить твоё горе. Я знаю, — и отец Савватий тоже знает, — что бы ни говорили тебе, — твоё горе всё-таки останется величайшим горем в мире; оттого и не говорили мы тебе ничего... Ты упрекаешь стариков, что они переживают детей; спроси-ка у них, счастливее ли они тех, кого переживают. Мне восемьдесят лет, Марфа, отец Савватий ещё старше меня, и оба мы пережили твоего ангела...