— Это чтоб вы не опаздывали на лекции, господин адъюнкт, — с холодной улыбкой сказал Лавуазье. — Аббат жалуется, что уже стар становится и намерен большую часть своих трудов по греческой кафедре возложить на вас. А вот это вам, — прибавил банкир, вручая Мише свёрток в пятьдесят луидоров. — Распишитесь в получении их да послушайтесь моего совета: не бросайте так деньги, право, пригодятся. Господин Липманн прислал нам ордер, чтобы со дня перехода вашего в риторику мы выдавали вам сверх этого свёртка по пятнадцати луидоров в месяц. Подумайте, что на такие деньги может очень прилично содержаться целое семейство.

   — А не пишет ли вам господин Липманн чего-нибудь о моём семействе? — спросил Миша. — Доктор Чальдини давно не имеет писем от моего деда.

   — Пишет, что он живёт на покое в каком-то монастыре за Волгой, что, впрочем, он здоров и очень доволен своим положением, — прибавил банкир, вероятно, сам от себя...

Когда Аксиотис заикнулся о долге своего отца, то, — как и предсказывал Ренодо, — Лавуазье не стал его и слушать.

   — Если бы ваш батюшка, — сказал он, — занял эти одиннадцать тысяч триста ливров в конторе и если б он умер, не успев с нею расплатиться, то, я согласен, долг сына заплатить за своего отца. Но это был не заем, а неудавшийся коммерческий оборот, и в то время как наша контора теряла одиннадцать тысяч, ваш батюшка потерял с лишком шестьсот тысяч. Я, конечно, не могу не похвалить вашей готовности заплатить за отца, но не могу же я согласиться отнимать у вас ваши последние трудовые деньги. К тому же есть слухи, что Леман, так бессовестно вас ограбивший, живёт теперь где-то под чужим именем. Бог даст, мы отыщем его и накроем, векселей его у нас много, и я надеюсь, что мы не только заплатим все долги вашего батюшки, но что и на вашу долю что-нибудь останется...

Минут за пять до назначенного амфитрионом Педрилло времени гости собрались на обед. Прокоп искусством своим превзошёл все ожидания. Обед, по луидору с персоны, показался чрезвычайно вкусным и доктору Чальдини, не избалованному итальянской кухней, и тем более аббату Ренодо и его студентам, привыкшим к незатейливой трапезе пансиона. Пир был весёлый, как всегда бывают пиры студенческие, и не очень шумный, как должны быть пиры молодых людей, удерживаемых присутствием старших в пределах приличия. Веселее всех казался сам амфитрион: он пел и итальянские песни, и французские куплеты, декламировал стихи Ариоста и Тасса, коверкал оды Малерба, провозглашал тост за тостом, требовал бутылку за бутылкой...

   — Смотри, как бы тебе не зарваться, — сказал ему Аксиотис, — уж мы, пожалуй, пять луидоров пропили.

   — Не бойся, не зарвёмся! — отвечал Педрилло. — Не пять, а семь луидоров мы прокутить должны. Расин у нас в счету, виконт д’Акоста считается тоже в числе приглашённых, а по условию с дядей его, маркизом де Прокопио, нам должны дать по бутылке на человека. Ты передал это условие своему дядюшке, виконт?

   — Передал, господин Мира... только какой же он мне дядюшка?

   — Всё равно. Он такой же маркиз, как и ты... Гарсон! Ещё бутылку ришбура. Четвёртая будет... Это любимое вино моего друга, его светлости принца всех литовских, польских и, вероятно, испанских Галиций; вы с его светлостью не шутите: она воспитана на этом вине своей тётушкой и придворным профессором менуэта и разных иных наук... За здоровье его светлости!..

Эту неостроумную шутку со «светлостью» Педрилло придумал с тех пор, как Миша перестал говорить ему ты.

   — Хорош будешь ты после седьмой бутылки, если перед четвёртой ты уже так кричишь, — сказал Чальдини племяннику.

   — Веселиться так веселиться, дядюшка, нынче наш день, завтра опять за работу!

Да, очень весел казался Педрилло. Но если б кто пристально вгляделся в его весёлость, то, конечно, усомнился бы в ней. Смущает ли его боязнь, что наивный барчонок проболтается и спросит его дядю о происхождении мнимого сына любви; томит ли его какое-нибудь другое тайное предчувствие, но чем больше пьёт Педрилло, тем меньше искренности в его смехе: как ни старается он утопить свою грусть в ришбуре, она нет-нет да вынырнет.

И в эти-то минуты он с усиленным остервенением хватается за избитые до пошлости остроты над происхождением Акоста.

   — Нет, право, виконт, — говорит он ему. — Дядюшка твой молодец хоть куда, напрасно ты от него отрекаешься; этот ришбур, клянусь, ничем не уступает тому, который споил профессора его светлости; в нём, главное, то хорошо, что чем больше пьёшь его, тем голова свежее. Не правда ли, господин виконт? Вы уже, кажется, три стакана выцедили, а голова у вас ещё свежее обыкновенного?.. Гарсон! Ещё бутылку, это будет шестая и... не последняя!

За седьмой бутылкой нападки на Акоста начались сильнее прежних.

   — Что ты пристал к этому мальчику, — сказал Чальдини. — Неужели ты не можешь найти шуток остроумнее и разнообразнее этой? Какое тебе дело до его происхождения?

   — Он происходит от знаменитого Уриила Акоста[74], который происходил от Маккавеев... в прямой линии, дядюшка.

   — Какое тебе дело? Помни, что ты происходишь от честного и трудолюбивого человека, от трезвого человека, хотя и моряка, и старайся тоже быть человеком честным, трудолюбивым и... трезвым, хотя ты и не моряк... Кстати, я ещё не сказал тебе, что твоя мать переехала в Кастелламмаре, я сам отвёз её туда, прожил с ней две недели и через неделю опять поеду к ней на всю зиму.

   — Будем помнить и... будем писать в Кастелламмаре, — отвечал Педрилло, кинув беглый взгляд на Мишу, как будто призывая его в свидетели того, что сказал его дядя.

   — Она намерена провести всю зиму у своего зятя, — продолжал Чальдини, — она очень подружилась с новой своей невесткой... Да, невестку её зовут, как и её, Элеонорой, поэтому не забывай всякий раз выставлять на адресе: рождённой Чальдини... Разумеется, не большая беда, если письмо твоё попадёт и к невестке, но всё же лучше...

Миша, в свою очередь, взглянул на Педрилло, и взгляд этот неприятно на него подействовал.

   — Это всё вздор!.. Я уже признался тебе, что соврал, стало быть, нечего и говорить об этом.

Педрилло быстро выскочил из-за стола и, взяв с собой Акосту, пошёл в соседнюю комнату, где на длинном, под мрамор выкрашенном столе расставлены были испанские и венгерские вина и разные иностранные ликёры.

   — Однако ж как он крепок на ноги, — сказал Чальдини, — языком мелет, сам не знает что, а ноги даже не пошатнутся; где это он выучился пить?

   — Уж, верно, не у нас, — отвечал Ренодо, — у нас за столом вина не подают.

   — Изредка покутить — не беда, — продолжал Чальдини, — я заметил, что это даже полезно для здоровья, но если с лёгкой руки все сорок два луидора истратятся так же, как первые семь, то я не предвижу для моего племянника ничего доброго.

   — О нет, не беспокойтесь, доктор, — сказал Ренодо. — Он вовсе не таковский. Никто из нас никогда не замечал в нём ни малейшего пристрастия к вину... Это он так, на радостях кутит. Он добрый малый, но жаль, что, подвыпив, так пристаёт к маленькому Акоста.

   — Скажите, доктор, — сказал Миша, я всё забываю спросить вас об этом: Педрилло вам родной или двоюродный племянник?

   — Родной. Его мать — моя родная сестра, но я привык с детства смотреть на неё как на родную мать. Она двенадцатью годами старше меня, и когда наша мать скончалась, она заменила её мне и моему покойному брату.

   — А Мира-отец давно умер?

   — Давно. Он погиб в стычке с алжирскими пиратами в восемьдесят четвёртом году; в июле десять лет минет... Я думал, Педрилло говорил вам это. Ш-ш-ш! Вон он идёт. Как бы не расстроить его этим грустным разговором.

Выпив в буфете большую рюмку ликёру и заставив своего адъюнкта выпить маленькую, Педрилло возвратился на своё место веселее или, правильнее сказать, мрачнее прежнего.

   — Что вздор? И в чём ты признался? — спросил его Аксиотис. — Уходя, ты пробормотал какие-то несвязные слова.