— Куда это вы? — спросил Чальдини.

   — Домой пойду и на обеде у Педрилло не буду; я говорил вам, что незачем мне было приходить сюда — срамиться.

   — А я говорил вам, что вы гораздо больше осрамитесь, если уедете.

Вы, милый доктор, — продолжал Миша, — сколько раз выручали меня из беды, а теперь не можете выручить... правда, я ещё никогда не бывал в таком ужасном положении, как теперь.

   — Ах, как вы ещё молоды! Не считали ли вы себя в ужасном положении, когда вам надо было сказать тётке, что вас обокрал Ганс Беэр в Брегенце или даже когда у вас недостало пряников для поощрения Анисьи? А теперь вам самим смешно вспомнить, как вы огорчались этими несчастиями. Поверьте мне, что и на теперешнее ужасное положение вы через два месяца, а может быть и раньше, будете смотреть как на пустяки... Дай Бог, чтоб вся ваша жизнь прошла в несчастиях, подобных этому!..

   — Однако из второго ученика сделаться шестнадцатым, с первой скамейки перейти в соседство Ремона и сесть ниже Лемуана и других, таких же, как он, лентяев... Вы называете это пустяками, доктор?

   — Да ведь вы только на два месяца уходите с первой скамейки. Ну, положим, это большое несчастье. Так неужели же не лучше перенести его с твёрдостью, чем постыдно бежать от него? Да и куда бежать вам от него? Если вы теперь уедете, все товарищи поднимут вас на смех: малодушных не уважают и не жалеют, а если вы во время переклички будете прямо глядеть в глаза аббату, который должен бы был предупредить вас о новом постановлении насчёт единиц, если вы после пересадки расскажете вашим товарищам об этой несправедливости, то, поверьте мне, все посмотрят на вас с уважением и с участием, и сам аббат, вероятно, пожалеет, что он вас так огорчил... Делайте, как знаете, вы не дитя; только решайтесь поскорее, ехать ли вам или оставаться: сейчас начнётся раздача призов; вон идёт директор со всей компанией: Арно, Буало... а где же господин Расин и сын его?

   — Не знаю, они, должно быть, ещё в инспекторской; госпожу Расин тоже ждали на раздачу призов и на пересадку. Верно, приехала порадоваться торжеству своего сына...

   — Ну что? Едете вы или остаётесь?

   — Остаюсь... но согласитесь, доктор, что это ужасно!..

Миша, как и ожидал, получил призы за все предметы, кроме греческого языка и географии; но не радовали его ни книги с похвальными надписями, ни богатая готовальня с рейсфедерами и циркулями... После раздачи призов директор, инспектор и дежурный надзиратель вышли на середину залы. Последний держал в руках список, оправленный под стекло, в позолоченную рамку.

Все присутствующие, — и студенты, и гости, — встали со своих мест, и перекличка началась.

   — Господин Иван Расин! — громко провозгласил инспектор, озирая залу.

Старик Арно подошёл к инспектору и во всеуслышание прочёл только что полученную им записку от Расина-отца, который уведомлял начальство Сорбонны, что его сын, простудившийся накануне, не может явиться на акт; что и он, и мадам Расин, и в особенности сын их до конца надеялись, что доктор разрешит больному выехать, но что доктор не разрешил. Записка кончалась извинениями в том, что это уведомление прислано так поздно.

Директор и инспектор, один за другим, изъявили господину Арно сожаление, что внезапный недуг первого ученика лишает акт таких посетителей, как господин и госпожа Расины.

«Вот мне бы быть на месте Расина, — подумал Миша, — мне бы захворать, да хорошенько бы!..» Ренодо во все глаза смотрел на Мишу и злобно, казалось Мише, улыбался, глядя на его бледность.

   — Князь Михаил Голицын! — прокричал инспектор.

Миша, как окаменелый, продолжал стоять между Чальдини и Аксиотисом.

   — Князь Михаил Голицын! — повторил инспектор.

   — Иди же! — сказал Мише Аксиотис. — Ведь ты не один здесь. Если всякого будут выкликать по десяти раз, так мы не то что к обеду, пожалуй, и к ужину не поспеем.

   — Князь Михаил Голицын, — в третий раз сказал инспектор, когда Аксиотис привёл Мишу на второе место. — Мне приятно публично поблагодарить вас от имени господина директора и от всего совета Сорбонны за отличные успехи ваши по всем предметам, но вместе с тем я должен сделать вам маленькое замечание насчёт вашего греческого сочинения: у нас не принято, чтобы сочинения подавались подкленными; тем не менее можно это допускать на экзамене. В вашем сочинении нет ни одной ошибки, но, — всё равно, — если вы имели неосторожность разорвать его, то вам следовало его переписать. Господин аббат Ренодо отнёсся к этой небрежности слишком, по моему мнению, снисходительно. Он поставил вам шесть и ограничился только тем, что лишил вас приза; но если бы я был вашим экзаменатором, то я не был бы так снисходителен. Кроме лишения приза, я бы убавил вам балл, а может быть, даже и два.

Миша не отвечал ничего. Ему казалось, что всё, что он видит и слышит, происходит во сне.

   — Перекрести или ущипни меня, пожалуйста, Аксиотис, — сказал он.

   — С удовольствием, — отвечал Аксиотис и так крепко ущипнул Мишу, что тот чуть-чуть не вскрикнул...

   — Оскар Рибо! — провозгласил инспектор.

   — Я, право, как в тумане, — сказал Миша Аксиотису, покуда инспектор говорил краткую хвалебную речь Оскару Рибо, — ничего не понимаю, что здесь происходит. Какое это подклеенное сочинение? Какие шесть по греческому? Как это всё случилось?

   — Очень просто, — отвечал Аксиотис, — вчера ты хотел поморочить аббата, а нынче он тебя поморочил. Неужели он не мог догадаться, что ты нарочно путался на самых глупых вопросах? Ужо расскажу тебе наш заговор против тебя; теперь некогда, меня сейчас вызовут: у меня равные баллы с этим Рибо... да и проголодался я очень; если инспектор после всякой выклички намерен делать получасовые назидания, то этому конца не будет; кабы не эти тошные речи, так и до нашего угощающего скоро бы дело дошло, и мы бы могли уйти. Он объявил, что намерен прокутить по луидору с персоны; нас будет шестеро: я, ты, аббат, твой доктор Чальдини...

   — Господин Константин Аксиотис! — произнёс инспектор.

Аксиотис отошёл от Миши и встал перед четвёртым пюпитром.

   — Прошу быть хорошим соседом, — сказал ему Рибо, — мне совестно после твоих вчерашних подвигов сидеть выше тебя, Аксиотис; я очень хорошо понимаю, что это только оттого, что ты, как иноверец, не учишься богословию...

   — Господин Аксиотис, — сказал инспектор вполголоса, — в последние два месяца вы сделали такие успехи по всем предметам, что совет Сорбонны не мог не оценить вашего старания. Он поручил мне благодарить вас. Кроме того, почётный член нашего совета, профессор греческой литературы, заявил желание взять вас к себе в помощники, в репетиторы. Эта должность, которая даётся исключительно лицентиатам[73], приведёт вас по окончании вами курса прямо к профессорской кафедре. Согласны вы принять эту должность?

   — Очень согласен... с большой благодарностью согласен, господин инспектор, — отвечал Аксиотис дрожащим от волнения голосом, и больше он не мог прибавить ничего. Неожиданное, небывалое предложение инспектора вывело его из обыкновенной его флегмы.

Перекличка продолжалась.

   — А что твой аппетит? — спросил Миша у Аксиотиса.

Аксиотис не отвечал ни слова.

   — Как ты находишь красноречие инспектора?

Аксиотис продолжал молчать.

   — Нравятся ли тебе его назидания?

Аксиотис всё молчал.

   — Какую он, однако, тошную сказал тебе речь!.. Да что это ты, право? Будешь ли ты наконец отвечать мне?..

Миша ущипнул Аксиотиса.

   — Что ты? — спросил Аксиотис.

   — Ведь я тоже умею щипаться, господин лицентиат. Полчаса, как я добиваюсь от вас, довольны ли вашим назначением, и не могу удостоиться от вас ответа. Вы уж слишком зазнались с тех пор, как вас произвели в репетиторы.

   — Ах, милый Голицын! Ты не можешь себе представить, как я счастлив! Я с вами нынче не обедаю: сейчас же побегу к Лавуазье и объявлю ему мою радость; ведь это всё по его милости случилось! Каково! Я буду зарабатывать по восемьсот ливров в год!.. А ты ещё говорил, что аббат злой!