— Да ведь уж ты не в первый раз от неё навсегда уходишь; вот и намедни, после ссоры из-за Анисьи.
— То совсем другое дело; там не было бутылок в ходу; там были слёзы да упрёки; то была сцена ревности; такие сцены не неприятны; они скорее лестны для самолюбия, особенно в начале интриги... а теперь, — чёрт её знает, белены она, что ли, объелась? Ни с того ни с сего начала бесноваться. Войдёт Миша, — его ругает; войдёт Анисья, — и с той ругается... Кстати, об Анисье: она хорошая девушка, то есть женщина, хотел я сказать, и мне жаль, что я не успел исполнить её просьбу насчёт её дочери... наотрез отказала!..
— Итак, ты решительно не женишься на ней? Уступаешь её мне?
— С руками и с ногами; только и тебе, брат, жениться не советую: здесь ещё кое-как сладишь с ней, а в её Квашнине... да от такой женщины всего ожидать надо; ты не можешь себе представить, что это за характер!
— Ну, со мной она и в Квашнине не очень расхорохорится; я поведу её по-военному — без церемонии, под барабанный бой, а не удастся, выдою из неё, что можно, да и адью, как говорят итальянцы. По правде сказать, если в ней есть что-нибудь хорошее, так это только её деньги. А что? Много ещё у неё осталось? Очень она богата?
— Мало ли денег у банкира в конторе?.. Ей стоит написать три строчки, и луидоры так градом и посыплются в её шкатулку...
— И ты не сумел сохранить расположение такой почтенной дамы? Да я при такой обстановке с самим сатаной жил бы душа в душу.
— Я не корыстолюбив, во всякой связи я требую прежде всего, чтоб женщина мне нравилась, а чтоб женщина нравилась мне, надо, чтоб она была добра и кротка, а не ведьма, ругающаяся площадными словами... Да и признаться ли тебе: с некоторых пор она стала туга на расплату. Я считаю за ней четыреста луидоров, выигранных мною у неё в бильбоке... Видно, московский переворот имеет влияние на её финансы и на её кредит; я справлялся в конторе, да никакого толку не добился...
— Ну, а на твою долю много досталось? Надеюсь, ты не забыл наше содружество?
— Так себе, недурно, много издержек было у меня всё это время, а всё-таки кое-что уцелело: кроме этого перстня, который мы оценили тогда в две тысячи четыреста ливров и который ты можешь хоть сейчас взять себе, у меня осталось шестьсот луидоров. Кстати, вот те двадцать, что ты проиграл нам третьего дня.
— Хорошо, спасибо, брат, да не одолжишь ли ты мне вместо перстня пятьдесят луидоров? Мне они очень нужны, чтоб показать себя с выгодной стороны.
— Не одолжу тебе пятидесяти луидоров, мой друг, а так дам тебе сто; вот они, получи и только помни: если колесо фортуны повернётся в твою сторону, то и ты выручай меня. Я тебе и больше бы выделил, да, право, не могу теперь: мне надо заплатить ещё несколько долгов; потом, знаешь ли?., я отбил-таки Клару у режиссёра, вчера весь день до самого вечера я провёл с ней; она переходит на марсельскую сцену; только никому не говори этого, я сам везу её...
— Как! Ты едешь в Марсель? И долго ты пробудешь там?
— Да не знаю, может быть, до весны, а может быть, и дольше.
— О мой благодетель! Само небо внушило тебе эту мысль... Давай сюда твой перстень!
— Вот он, бери... Ты знаешь, что ювелир оценил его всего в сто пятьдесят ливров.
— Я его не к ювелиру понесу.
— А куда же?
— После узнаешь: я напишу тебе в Марсель... А теперь обними меня, мой друг, мой истинный, мой единственный друг!..
Друзья обнялись и расстались. И ни одному из них не пришло в голову сомневаться в искренности, в добросовестности другого. Странные явления встречаются на белом свете: мы часто видим картёжников, исправно платящих (в двадцать четыре часа) свои карточные долги; знаем шулеров, честно делящих между собою выигрыши; слышали о ворах и разбойниках, выделяющих, без спора, условленные части добычи атаману и его лейтенантам; читали даже о каторжниках, религиозно делящих между собою подаяние. И рядом с этими феноменами честности мы встречаем поразительные примеры бездельничества между людьми, которым, казалось бы, так легко быть не бездельниками: тут видим мы сына, обсчитывающего свою мать, опекуна-дядю, проматывающего на любовниц состояние порученных ему сирот, холостяка-ханжу, завещающего, помимо своей родни, своё состояние монастырям и оттягивающего законным порядком последний кусок хлеба у своей замужней сестры и у её семейства, игуменью, устраивающую общину и для поддержания этой общины составляющую фальшивые векселя...
А между тем первые, то есть начистоту расплачивающиеся шулера, воры, живут вне закона. Если картёжник не заплатит своего долга или если разбойник не додаст чего-нибудь атаману, то ни окружной суд, ни судебная палата не вмешаются в делёж между ними. Вторые же, то есть сын, обсчитывающий мать, холостяк, обкрадывающий своих наследников, и игуменья, грабящая кого попало, живут под благодатной сенью законов: как им, так и против них доступны и мировые судьи, и мировые съезды, и всевозможные мировые и немировые учреждения. Отчего бы, кажется, если не боятся они стыда, не побояться бы им судов?..
Один из гениальнейших мыслителей нашего времени, с грустной для нашего общества иронией, а может быть, и спроста, безо всякой иронии, ставит нас, живущих вне острога, в параллель с каторжниками. «Кто знает, — говорит он, — эти люди (каторжники), может быть, вовсе не до такой степени хуже тех, остальных, которые остались там, за острогом». Мы, конечно, не берёмся разрешить этот вопрос, оставленный не разрешённым самим автором «Записок из Мёртвого дома»; но всё-таки же любопытно было бы добраться, отчего там, за острожной оградой, словесные условия и обещания исполняются с религиозной честностью, между тем как здесь, вне ограды, они сплошь да рядом нарушаются.
Не оттого ли происходит это, что там, в тюрьме, боятся общественного мнения, то есть мнения своего общества, своей партии, между тем как здесь, на воле, общественное мнение, взаимно снисходительное, почти не существует: какая мать, какие дети, какой брат пойдут на скандал, думают они, обирая друг друга, а коль пойдут, так тем хуже для них: себя же осрамят, а ничего не докажут. Шулера, воры и прочие кандидаты бутырского университета боятся суда как огня: при малейшем намёке о тяжбе прокурор засудит и обсчитавших и обсчитанных, да, пожалуй, кстати, доберётся и до других, давным-давно позабытых делишек. Для честных же, то есть для внеострожных людей, суд так же мало страшен, как и общественное мнение: такая-то статья такой-то части устава ясно говорит, что суд без письменных доказательств никакого дела к разбирательству не принимает, а известно, что внеострожные люди так же осторожны на письменные обязательства, как они тороваты на словесные обещания...
Продолжая начатую Достоевским параллель между так называемыми честными людьми и уличёнными, попавшимися, ворами, мы скажем, что последние редко верят в Бога, но когда верят в него, то молятся ему просто, не зажигая дорогих свеч перед иконами, не жертвуя в храм богатых риз и не произнося пышных риторических фигур. Первые же, то есть честные, и в особенности честные женского рода, изучили богословие до самых головоломных его толкований: они усердно щедрой рукой обогащают монастырскую ризницу, ежедневно перечитывают назначенное самими себе число молитв и говеют каждый пост. Всё это даёт им несомненное, по их мнению, право энергически, от всей души, протестовать против дерзкого сравнения Достоевского: «Нас ставить на одну доску с такими!.. Да с чего он это взял!..» И всякий вечер, засыпая с улыбкой самодовольства, они искренне повторяют давно известную молитву: «Благодарю тебя, Боже, что мы не таковы, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи... или как сей Достоевский... с его бесами и идиотом!»
Что они по-своему верят в Бога — это несомненно, иначе они не молились бы Ему; но достойное ли Его понятие имеют они о Нём — этого и разбирать не стоит. Они, конечно, слепо веруют в беспредельное к ним милосердие Божие, милосердие, доходящее до пристрастия, — опять-таки к ним, так аккуратно исполняющим обряды. К тому же духовник по пять, по шесть раз в год готов успокаивать их совесть, если б их совесть могла когда-нибудь и чем-нибудь встревожиться. Как же им не уповать на бесконечно милосердного Бога?.. «Если мы, положим, — говорят они самим себе, — и обидели немножко такого-то или такую-то (слов обокрали и ограбили богомолки, говоря о себе, употреблять не любят), то в этом не мы, а они сами виноваты: зачем плошали? Сам Бог наказывает их за оплошность...»
