— Вуй, мадам, — отвечал Волконский, поднося колдунье ещё стаканчик джину.

   — Радостно будет на душе у тебя в день свадьбы твоей, светлость: не то что у дочери моей, бесприданницы... Но не радостно будет на душе у друга твоего... Не говори ему этого. Что огорчать его прежде времени!

   — Ну так дайте ему талисман от огорчения, — сказал Педрилло, — у вас, кажется, этого добра запас порядочный.

   — Нет. Только один и остался. Да и тот мало кому люб будет, — отвечала цыганка, — вынимая из кошелька кусочек пергамента с еврейским девизом.

   — Что здесь написано? — спросил Волконский, рассматривая талисман.

   — Это по-еврейски; я читать по-еврейски не умею, — сказала старуха. — Действие талисмана мне известно, а прочесть, что на нём написано, — я не могу.

Все поочерёдно подержали талисман в руках, когда он дошёл до Акоста, то он, пристально вглядевшись в девиз, прочёл по складам:

   — Ай да жидёнок! — вскрикнул Педрилло, — Ну не жидёнок ли ты после этого?

   — Совсем нет, господин Мира, я католик, но в детстве меня учили по-еврейски; этот язык в Лиссабоне так же обязателен, как здесь латинский; он там считается классическим.

   — Что ж значат эти томуси?

   — Я вам не скажу, господин Мира. Вы обещали не обижать меня, а теперь опять начали...

   — Полно, Джованни, — сказал Миша, — не сердись и переведи нам, что здесь написано. Не князь Волконский обижает тебя, а талисман принадлежит ему, а не Мира...

   — А подарит мне князь что-нибудь, если я переведу?

   — Вот тебе десять франков на конфеты, — сказал Миша, — переводи скорее.

   — Тут большого смысла нет, — отвечал Акоста, укладывая в карман две полученные им монеты, — «томуси ой омус» значит «умри или умру».

   — Так и должно быть, — сказала цыганка, — скажи своему другу, светлость, что если хоть на минуту приколоть кому-нибудь этот кружочек и потом сжечь его на восковой свече, то оба они, то есть и тот, кому будет приколат талисман, и тот, кто его приколет, через семь часов захворают, а один из них через семь месяцев с семью неделями умрёт.

   — Это своего рода поединок, — заметил Педрилло, — только на долгий срок.

   — Что мне в этом талисмане! — сказал Волконский, когда Миша передал ему слова цыганки. — Я никому не желаю ни болезни, ни смерти; а себе — меньше, чем кому-нибудь. Твой талисман лучше, князь, давай меняться.

   — Нет, не хочу, обидно будет, — смеясь, отвечал Миша, — мне твоего талисмана тоже не надо.

   — Ну так я тебе его приколю, и нынче же ночью мы оба схватим по горячке... или погоди. Мы лучше вот как сделаем. Сыграем на наши талисманы в орлянку, а вот это пойдёт в придачу.

Волконский высыпал на стол горсть червонцев.

   — Я обещал Аксиотису никогда не играть, — отвечал Миша, — но ты не сорбоннский товарищ, не Лемуан и не Ремон, с тобой можно, давай, пожалуй, сыграем... Сколько тут?

   — Восемнадцать штук, — сказал Волконский, сосчитав червонцы.

   — Это составляет одиннадцать луидоров... Вот они.

   — Смотрите, как у цыганки глаза-то на золото разбежались! — сказал Педрилло. — Да и у Акоста тоже.

Волконский ссыпал и луидоры и червонцы в серебряный стакан, помешал их, опрокинул и, не приподнимая стакана, сказал:

   — Отгадывай, князь, портреты — орёл, а написанное — решётка. Чего откроется больше на тарелке, так тот, кто отгадал, забирай всё: и луидоры, и червонцы, и оба талисмана... Ну!..

   — Орёл! — крикнул Миша.

   — Решётка! — крикнул Волконский и приподнял стакан.

Оказалось двадцать два орла и семь решёток.

   — Счастлив ты в игре, князь Михайло, — сказал Волконский, — на, бери себе мой талисман. Я бы тебе его и даром отдал, а червонцев, признаюсь, мне жаль немножко. Давай ещё раз...

   — Не жалей своих червонцев, князь, у тебя их много, а эти пойдут на доброе дело.

Сказав это, Миша тщательно завернул оба талисмана в бумажку, поблагодарил цыганку таким тоном, как будто он чрезвычайно дорожит её подарками, уложил их в карман, а тарелку с двадцатью девятью золотыми пододвинул старухе, смотревшей на неё, как заметил Педрилло, с большим подобострастием.

   — Вот, — прибавил Миша, — мой соотечественник и я просим вас принять это на приданое вашей дочери.

Прежде чем Миша успел спохватиться, старуха поймала его руку и крепко поцеловала её несколько раз.

   — Добрый ты человек, светлость, — сказала она, — добрее тебя я и не видывала. Бог свидетель, что я жизнью своей готова бы купить тебе счастье, но обманывать тебя за твоё добро не могу. Много горя, сиплость, увидишь ты в жизни своей. За всякий радостный денёк шила тишь семью днями тоски и скорбей невыносимых... Разве в глубокой, в самой глубокой старости успокоишься... Но это ещё далеко, да и не верно, коль пустишь в ход выигранный талисман; а скорби твои начнутся скоро. Они уже начались: ты пьёшь, светлость, ты пьёшь; ты пьёшь и слушаешь маскарадные песни, а целое семейство погружено в траур: друга твоего не стало.

   — Меня знобит, — сказал Миша Волконскому.

   — Это ничего, — отвечал Волконский, — выпей ещё джину. Как раз согреешься...

К столу с низким поклоном и со счётом на тарелке подошёл хозяин гостиницы и, получив от Педрилло уплату, шепнул ему:

   — Там вас спрашивает какой-то господин Бельгард, офицер.

   — А! Это брат нашего афинянина; зовите его сюда. Ай да колдунья. Правду напророчила. Будете сейчас пить с моряком. Я вас познакомлю, колдунья, с премилым молодым человеком, адъютантом графа Шато Рено.

   — А ты, мальчишка, — сказала очень опьяневшая цыганка пристававшему к ней за объяснениями Акоста, — надоел ты мне с расспрашиваниями своими, — сказано тебе: береги серьгу, не то на кол попадёшь... Не но летам развращён ты, мальчишка. Кто так развратил тебя, пусть Бог того судит. Оба вы одного поля ягодки, и вас мне не жаль. Вот этих, добрых, мне жаль. Вы оба добрые, — прибавила она, обращаясь к Волконскому и к Мише, сидевшим направо от неё, — вас я люблю и жалею, а вы, — левые, туда вам и дорога!

   — Она презабавная, — сказал Волконский, — подлейка ей ещё, князь.

   — Куда ж дорога? — спросил Педрилло.

   — Тебе предстоит блестящее поприще. Свадьба богатая, подарков столько, что не оберёшься; куча вельмож и денег и жена с золотыми рогами.

   — Это глупо! — сказал Педрилло.

   — А у моей жены будут золотые рога? — спросил Акоста.

   — Ты тоже сделаешь блестящую карьеру. Такую же, как и он.

Прокоп опять подошёл к Педрилло:

   — Господин Бельгард, — сказал он, — не может войти. Он говорит, что дело его очень спешное.

   — Пусть погодит минут пять; я сейчас выйду к нему; я знаю его спешное дело: верно, дядюшка выхлопотал мне приглашение на вечер к графу... Скажите господину Бельгарду, что после одиннадцати бутылок ришбура на званые вечера не ездят, и... велите нам дать двенадцатую, господин Прокоп... Ну, спасибо вам, колдунья, — прибавил Педрилло по уходе Прокопа, — спасибо за предсказанную нам карьеру. Давно бы так! А этих двух светлостей вы так ничем и не порадуете?

   — Увы, карьера их одинаковая с вашей! — сказала цыганка, — Но то, что для вас счастье, для них...

В эту минуту опрометью, бледный и с взъерошенными волосами, вбежал в столовую Аксиотис.

   — Ты пьёшь, Голицын, ты пьёшь, — крикнул он на всю залу, — ты пьёшь и слушаешь здесь маскарадные песни, а Расин умер! Его мать лежит без чувств, отец как убитый.

Миша, тоже как убитый, повалился на кресло. Его оттёрли.

   — Это сон, это кошмар, — говорил он, — такие глупости наяву не бывают, или я уж так пьян... Расин, мой милый Расин умер, а я здесь слушаю цыганку. Она колдует мне, и я ей верю!.. И как не верить тебе, роковая цыганка! Ты накаркала смерть эту!