— Ты хочешь сказать, по милости Голицына...

   — Господин Аксиотис! — провозгласил Ренодо. — Пожалуйте сюда.

Аксиотис подошёл к столу.

   — Что вы такой бледный? Видно, боитесь, как бы я не попросил вас рассказать то, что я сейчас прочёл; вы, я думаю, ни слова не слыхали: всё время разговаривали с соседями... Грек, и не слушает, когда читают Гомера! Стыдитесь, милостивый государь, ведь вам чуть ли не двадцать пять лет!..

«Эва! Сколько сразу хватил!» — подумал Аксиотис.

   — Не беспокойтесь, — продолжал аббат, — я вас подозвал не для того, чтобы экзаменовать, — а вот господин Буало желает познакомиться с вами и поговорить о ваших чертежах.

   — К услугам господина Буало, — отвечал Аксиотис.

   — Скажите мне, пожалуйста, господин Аксиотис, — сказал Буало, — вы сделали сочинение товарищу вашему Расину для нынешнего экзамена?

   — Нет, господин Буало.

   — По крайней мере, вы помогали ему вместе с Голицыным?

   — То есть изволите ли видеть, господин Буало, помогал и поправлял собственно Голицын, а я только вымарывал то, что они оба писали: у Расина было и без того много лишнего, а Голицын ещё прибавил, и вышло вместо экстракта из «Илиады» какое-то донесение из полицейской управы; ну, я все лишние подробности и вымарал... а потом, вымарав так много, я, конечно, должен был кое-что и приписать; но ведь это позволено господином аббатом, — прибавил Аксиотис, обращаясь к аббату.

   — Ну, а это ваша работа? — совершенно неожиданно спросил Буало, развернув перед Аксиотисом найденный им в шляпе рисунок.

Аксиотис смутился, узнав своего Ментора. «Когда ты, Ментор, успел?.. — подумал он. — Мира не отходил от меня ни на шаг... Уж не во время ли своего экзамена он спроворил?!»

   — Ваша? — повторил Буало.

   — Моя, — тихо отвечал Аксиотис.

   — Позволите вы мне прочесть её этим господам?

   — Я боюсь, как бы господин аббат...

   — Не бойтесь, я вам ручаюсь, что мой добрый, мой милый Ренодо не обидится, — сказал Буало, — да и что тут обидного, что природный грек читает по-гречески лучше француза, хотя бы и самого учёного? Я, по крайней мере, нимало не обиделся бы этой эпиграммы, хотя я всю жизнь провёл с греческими классиками и, наверное, теоретически знаю их не хуже вас и, может быть, даже не хуже аббата.

   — Какая эпиграмма? — спросил Ренодо. — На меня ещё никто не писал эпиграмм. Прочтите, пожалуйста.

   — Вслух? — спросил Буало.

   — Конечно, вслух. Мне любопытно...

   — Нет, — сказал Буало, — я читать её вслух не буду, а то господин Аксиотис, пожалуй, и мне мадригал посвятит; да и читать по абрису трудно, а пусть сам автор прочтёт нам своё произведение.

   — Так как вы ручаетесь, господин Буало, что господин аббат не оскорбится этой шуткой, то я готов сейчас же.

   — Ручаюсь, — повторил Буало.

Аксиотис прочёл свою эпиграмму ясным и звучным голосом, однако так, чтобы сидящие за пюпитрами не могли расслышать её.

Между слушателями при первом дактиле водворилось молчание, продолжившееся с полминуты после прочтения четверостишия. Первый прервал молчание сам аббат, разразившийся громким и весёлым смехом.

   — Ай да эпиграмма! Молодец Аксиотис! — сказал он. — По этим четырём стихам видно, что вы читаете гекзаметры не по-нашему. И как вы удачно употребили звукоподражание во втором стихе: так и слышно в нём дремоту, так и хочется самому зевнуть вместе с вами... Но скажите: неужели вам так скучно за моими лекциями?

   — Эпиграммы всегда преувеличивают, господин аббат...

   — Вы давеча боялись, господин Аксиотис, как бы я не оскорбился вашей шуткой: там, где нет намерения оскорбить, нет и оскорбления, а чтоб доказать, что вы не имели намерения оскорбить меня, хотите доставить мне и всем нам большое удовольствие?

   — Готов сделать всё, что вы прикажете, господин аббат.

   — .Вот «Илиада». Прочтите нам то место, которое я сейчас читал... Но, может быть, господину Буало некогда слушать, он спешит ко двору?

   — Для этого можно и ко двору опоздать, — сказал Буало.

   — Если так, то начинайте, господин Аксиотис.

Аксиотис начал.

Первые стихи, первые слова Гектора Ахиллесу произнесены были плавно, чётко, даже грозно: в них слышалась какая-то смесь необузданной гордости с долгой нерешительностью, в которой находился Гектор перед тем, как сойтись с Ахиллесом. На пятом стихе Аксиотис бросил, — не положил, а бросил, — «Илиаду» на стол и продолжал наизусть, всё больше и больше воодушевляясь.

То место, где Гектор берёт весь Олимп в свидетели, что если он одолеет своего врага, то не будет ругаться над его телом, а отдаст его грекам, выразилось Аксиотисом смесью строгой набожности со страхом произносимой им торжественной клятвы и с неуверенностью в победе.

прибавляет Гектор, употребляя на эту просьбу одно только полустишие, как будто он прибавляет это вскользь, как будто он очень мало дорожит обрядом погребения своего тела. Гектор знает непреклонный характер своего противника, знает и жажду мести, пылающую в Ахиллесе за смерть Патрокла, и незаметным обманом он хочет выманить у Ахиллеса столь важную для Андромахи, для Гекубы, для Приама и для всех троянцев клятву.

Грозно отвечает Ахиллес врагу ненавистному. «Не мне предлагай договоры, — говорит он, — волки и овцы не делают между собою договоров». И в ответе этом не только слышится, но даже видится вся ярость греческого героя...

И правда, дивные есть стихи в «Илиаде», если их читает природный грек. Не могут не нравиться они даже плохо знающему греческий язык. Даже совсем незнающему его они должны понравиться, лишь бы тот, кто слушает, мог в переводе следить за тем, кто читает подлинник. Ни один язык в мире, кроме еврейского и, может быть, славянского с его разветвившимися на полсвета наречиями, не способен так, как греческий, в одно и то же время описывать и рисовать: описывать картинами и рисовать звуками; ни на каком языке риторическая фигура звукоподражание не употребляется с таким успехом, как на греческом, да ещё под пером Гомера: начинается сражение в «Илиаде», и вы не только видите картину этого сражения, — вы слышите, как скачет конница, как происходит стычка на саблях...

С немым восторгом слушали все Аксиотиса. По прочтении боя Ахиллеса с Гектором Ренодо попросил прочесть плач Андромахи; потом — посещение Приама, сопровождаемого Гермесом, в стан Ахиллеса. Кончилось тем, что Буало опоздал в Лувр на целый час, а Расин в него совсем не попал. Привезя своего сына домой и прельстившись вкусным паром, приветливо выбивавшимся из только что поспевшей похлёбки, проголодавшийся великий поэт предпочёл удовольствие отобедать в мещанском своём семействе чести смотреть, как великий король изволит кушать со своими принцами крови. Это случилось с Людовиком XIV в первый, коль не в единственный, раз во всё продолжительное его царствование.

   — Скажите, пожалуйста, господин Аксиотис, видите ли, я уже не произношу Аксиотис, — сказал Ренодо по отъезде всех гостей, — зачем вы так долго прикидывались, что не знаете древнего греческого языка?

   — Я не прикидывался, что не знаю его, господин аббат, — отвечал Аксиотис, — я, напротив того, говорил вам, что я в нём сильнее всех моих товарищей. Раз — к слову как-то пришлось — я начал приводить вам один пример в доказательство того, что Гомера нельзя перевести в стихах с успехом; вы рассердились и, не слушая моих доказательств...

   — Поставил вам единицу, это я помню. Вам бы вместо всяких доказательств прочесть хоть десять стихов из «Илиады», и я сейчас увидел бы, как теперь вижу, что не мне вас учить по-гречески... Отчего же вы скрытничали?