— Оттого, — отвечал Аксиотис со слезами в голосе, — оттого, что мой бедный отец, за день до своей смерти, велел мне бросить классицизм. «Это было хорошо, когда ты был богатым наследником, — сказал он, — теперь у тебя нет ровно ничего. Тебе надо учиться ремеслу, которое дало бы тебе пропитание; брось Гомера и сделайся столяром или плотником...» Разумеется, поступая в Сорбонну, я знал, что мне невозможно будет исполнить заповедь моего отца, но мне хотелось сохранить её хоть в течение года...

   — Отчего ж вы нынче её нарушили?

   — Оттого, господин аббат, что перед тем я обещал вам исполнять всё, что вы прикажете, и... потом... я очень люблю Гомера...

   — Ещё бы вам не любить его! Я от него с детства был без ума, а теперь, прослушав ваше чтение, и подавно! Когда минет год вашему зароку, обещайте, что вы будете приходить читать ко мне по вечерам.

   — Для этого мне незачем даже ожидать окончания года, господин аббат. Первый шаг сделан. Да и то сказать, ведь я поступил в Сорбонну не против желания моего отца...

   — Конечно, он сам писал о вас господину Лавуазье, а то, что он говорил вам о плотничестве, было сказано под впечатлением постигшего его удара, в такую минуту, когда человек не обдумывает того, что говорит... Переменим разговор, мой друг, — прибавил Ренодо, видя, что разговор о покойном Аксиотисе пробудил в его сыне горькие воспоминания, — знаете ли вы, как ваш единоверец нынче отличился? Вот те и первый эллинист!

   — Знаю, господин аббат, я видел, как он работал над своим сочинением, как он постепенно портил его; только мне кажется, что он пересолил.

   — Как пересолил? Что вы хотите сказать? Теперь мне ясно, что прежде вы делали за него уроки; отчего ж и нынче он не попросил вас помочь ему?

   — Да уверяю же вас, господин аббат, что он лучше моего делает сочинения: у него к ним большой навык, а у меня ровно никакого. Прежде я, правда, поправлял ему иные орфографические и синтаксические ошибки, но теперь он уже их не делает, а если делает, так нарочно, как, например, нынче... Ну, уж я начал выдавать вам его, так выдам совсем. Я сам отгадал его тайну и не только имею право, но даже считаю долгом сообщить её вам.

   — Говорите, господин Аксиотис.

   — Недели три тому назад, возвратясь с Расином и Мира с юбилея господина Севенара, мы застали Голицына переписывающим своё сочинение, которое при входе нашем он спрятал в стол. На другой день утром он пошёл к господину Севенару, Мира начал играть на скрипке, а я от скуки просмотрел сочинение Голицына и нашёл в нём какую-то ошибку. По возвращении Голицына я указал ему на эту ошибку; он тут же подскоблил её и написал то, что следовало. «Я непременно хочу, чтобы по греческому и по латинскому аббат поставил мне по шести, — сказал он, — из прочих предметов хоть по четвёрке получу, так не беда».

Начались экзамены. Из латинского вы поставили ему шесть, наравне с Расином, и Голицын очень гордился этим; из французского языка он, разумеется, тоже меньше шести получить не мог; из математики профессор его почти не спрашивал и поставил ему шесть, основываясь на годичном его балле. Расин же по математике получил всего пять. На экзаменах по ботанике и зоологии Голицын сбивался на самых пустых вопросах: приписал, например, обезьян к толстокожим, а белок и зайцев — к двуутробным; но оба профессора так уверены в его знании, что, слегка подтрунив над его рассеянностью, всё-таки поставили ему по шести. Это его озадачило. Ему хотелось, чтоб у Расина было в сложности, по крайней мере тремя баллами, больше, чем у него. Он рассчитывал, что если вы нынче поставите Расину только тройку, то при равных баллах Расин, как учащийся лишнему предмету — богословию, всё-таки же сохранит своё первое место. После экзамена по истории, на котором они оба получили по шестёрке, вся надежда Голицына оставалась на Севенара: уж и врал же он зато Севенару, врал тем бессовестнее, что враньё его могло показаться правдоподобным: годичный балл у него был плохой, но Севенар вместо вполне заслуженной Голицыным единицы поставил ему четыре, и таким образом у Расина до нынешнего экзамена составилось всего одним баллом больше, чем у Голицына.

   — Да почему вы знаете, что ему хотелось уступить первенство Расину? Ведь он не говорил с вами об этом?

   — Не говорил, но догадаться было немудрено, и я догадался. Я следил за ним, видел, как перед каждым экзаменом он сличал баллы Расина со своими и отвечал, соображаясь с разницей между этими баллами; можно было заранее предсказать, как он будет отвечать на всяком экзамене. Получив шесть по зоологии, он чуть не плакал, а после экзамена по географии он совсем упал духом и с трудом мог скрыть своё негодование на Севенара... Наконец, нынче утром, — письменный стол Голицына был не заперт, — я полюбопытствовал взглянуть на его давно готовое сочинение, вместо одного я нашёл их девять или десять, и, сколько я мог судить по уцелевшим клочкам, одно другого хуже. Он — изволите ли видеть? — после всякой полученной им шестёрки переделывал своё сочинение; самый первый, разорванный на четыре куска, тоже лежал в столе... Я его подклеил и спрятал: вот он.

   — Неужели всё это было так?.. Да, я теперь припоминаю: и принуждённо-шутливые его ответы мне, и притворно-холодный ответ его Расину-отцу. Какой, однако, удивительный мальчик, этот Голицын! Я ещё подобной дружбы между товарищами не встречал. Решиться на такое унижение при публике, да ещё при такой публике!.. А я предлагаю ему переэкзаменовку, о которой он и думать не хочет!.. Дайте-ка мне этот склеенный парафразис. Я его покажу и Арно, и Буало, и Расину... Он сделал мне сюрприз, — так и я же усюрприжу его!.. Только помогите мне: сделайте как-нибудь, чтоб до раздачи призов он думал, что Расин получил тройку. И Мира попросите не проболтаться.

   — Не беспокойтесь, господин аббат, Мира ему ничего не скажет: они друг на друга дуются; и если только мне удастся помешать Голицыну ехать нынче к Расинам, то тайна сохранится легко: поведу его ужо в кофейную Прокопа и обыграю в бильярд.

   — А за что Мира поссорился с Голицыным? Прежде они были так дружны.

   — Так, из-за каких-то пустяков, господин аббат, не знаю наверное, но кажется, тут отчасти и мой Ментор причиной: Голицын советовал мне никому его не показывать, а Мира срисовал его... Да они уже и прежде за что-то не поладили.

   — Кстати, господин Аксиотис, не в упрёк будет вам сказано, когда успели вы подкинуть вашего Ментора в шляпу господина Буало?

   — А разве он был у него в шляпе, господин аббат? — Право, не понимаю, как он попал туда, я только в то время, как вы экзаменовали Бельгарда, и заметил, что Ментора у меня вытащили; он был вот в этом кармане.

Тут Аксиотис рассказал аббату, как он имел намерение лично поднести ему свой рисунок; как Миша взял с него слово этого не делать, как он, Аксиотис, подозревал Педрилло и как ошибся в этом подозрении.

   — Когда я увидел Ментора в руках господина Буало, — прибавил Аксиотис, — то я очень пожалел, что не сжёг его перед экзаменом; и пожалел я об этом не оттого, что вы его увидите, господин аббат, а оттого, что вы можете подумать — как это и вышло, — что я подкинул его потихоньку.

Рассказ Аксиотиса дышал такой искренностью, что аббат ни на минуту не усомнился в ней.

   — У нас в Сорбонне, — сказал он Аксиотису, — с некоторого времени завелись недобрые люди. Вот хоть бы и история с книгами Голицына; до сих пор не знаем, чьё это дело. Букинист называет какого-то бакалавра Гаспара.

   — Гаспара? Альфреда? — спросил Аксиотис. — Маленького, рыженького, с веснушками на всём лице?..

   — Нет, высокого брюнета. А разве вы знаете Альфреда Гаспара?

   — Лично я его не знаю, но Голицын говорил, что года четыре тому назад к нему часто хаживал этот Гаспар со своим дядей, учителем фехтования.

   — А-а-а! — прошептал Ренодо и простился с Аксиотисом, ещё раз поблагодарив его за доставленное ему и его гостям истинное наслаждение.