В Сорбонне во время классов выдавались под расписки учеников равные учебники, которые иногда возвращались по окончании класса в шкаф, иногда же брались учениками на дом. Как-то раз, скучая на лекции по географии, Миша от нечего делать наготовил десятка три этаких расписок и запер их в свой пюпитр, взяв с собою в пансион «Энеиду» с гравированными картинками, греческую хрестоматию и ещё какой-то учебник. Потом в течение месяца он несколько раз пользовался заготовленными им билетиками, но книг домой уже не брал, а всякий раз после класса возвращал их в шкаф и получаемые обратно расписки свои запирал в пюпитр.

Каково было его удивление, когда в конце месяца, дня за три до пересадки[70], дежурный надзиратель выкликнул его к шкафу и предъявил ему двадцать четыре расписки на такие-то и такие-то учебники и классики.

Миша начал было отвечать, что он решительно не знает, куда девались эти книги, и что, вероятно, кто-нибудь... Но он вдруг что-то вспомнил и страшно побледнел.

Он вспомнил, что Мира, один из его товарищей по пансиону, племянник и крестник Чальдини, рассказывал ему, Мише, о скандале, случившемся в неаполитанском иезуитском училище, оттого что один воспитанник, потеряв книги, хотел вывернуться тем, что их у него украли. «Разумеется, — прибавил Мира, — ни инспектор, ни надзиратели не поверили этой выдумке, да если б поверили, то всё-таки же они слишком дорожат репутацией заведения, чтобы не пожертвовать ей молодым человеком, хотя бы и невинным: несчастного студента, который уже был на последнем курсе, со стыдом исключили, и карьера его навсегда пропала... Ему бы просто сказать, что он как-нибудь выронил книги, неся их домой, что родители его за них заплатят, и на этом бы кончилось дело...»

Видя, что Миша вместо ответа на предъявленные ему билетики замялся и остолбенел, Дюбуа (надзиратель) повторил свой вопрос о книгах.

   — Я, должно быть, их как-нибудь... потерял, неся в пансион, отвечал Миша, со слезами глядя на надзирателя, как будто умоляя его поверить этому невероятному показанию.

   — Как можно потерять, и потерять как-нибудь, двадцать четыре книги! — возразил Дюбуа. — Просмотрите ваши билетики: пять иллюстрированных Горациев, четыре Вергилия, четыре греческие хрестоматии, две геометрии Декарта, два Гомера, три экземпляра «Канонические сечения» Паскаля... Да такую библиотеку трое взрослых с трудом поднимут. Как же могли вы выронить такие полновесные книги и не заметить даже, что они у вас выпали из кармана?

   — Я попрошу господина Лавуазье купить другие, новые, — отвечал Миша.

   — Это прекрасно, я не сомневаюсь в том, что господин Лавуазье купит новые книги, но всё-таки где же старые? Библиотека, доверяя воспитанникам ценные учебники, вправе требовать, чтобы воспитанники ценили это доверие и не употребляли его во зло.

Смертельно бледные щёки Миши покрылись румянцем, и слёзы мгновенно исчезли из засверкавших глаз его.

   — Извольте идти на ваше место, — продолжал надзиратель, — нынче вы получите нуль по поведению, и, кроме того, я доведу эту историю до сведения господина инспектора, который не оставит её без последствий. Мне очень жаль вас, молодой человек, но иначе я поступить не могу... До сих пор вы были примерным учеником во всех отношениях, и от вас меньше чем от кого-либо я ожидал такого поступка... Извольте идти к вашему пюпитру.

Миша нетвёрдым шагом, как будто недоумевая, подойти ли ему к пюпитру или совсем выйти из классной, дошёл до середины комнаты и остановился шагах в трёх от пюпитров.

   — Надеюсь, милые товарищи, — громко сказал он, — что ни один из вас не верит, что я украл книги и прокутил их!

В классной поднялся гул и раздалось пронзительное шиканье, похожее на начинающиеся свистки; хотя надзиратель, сделавший Мише выговор, был вообще любим учениками за учтивое и деликатное с ними обращение, однако школьники никогда не прочь пошуметь против начальства. В этом они имеют большое сходство с нешкольниками.

Надзиратель позвонил, и всё затихло в ожидании, как он распорядится в этом трудном деле и что он скажет в оправдание обиды, нанесённой им «примерному», по собственному его сознанию, ученику.

   — Господин Расин, господин Мира, и вы, господин Аксиотис, — сказал надзиратель, — потрудитесь проводить вашего товарища домой. Вы видите, в каком он волнении.

успокойте его и утешьте, как умеете. Я никогда не говорил, что он украл и прокутил книги библиотеки. Я даже посовестился сказать, что он солгал. А он сам знает, что солгал, и теперь, при протесте его и несмотря на ваши свистки, господа, я открыто говорю, что он солгал... Этого слова, как ни свищите, я не возьму назад. Можете все идти по домам или на гимнастику, господа, остальные книги я приму уже вечером, или вы сдадите их завтра после утренних классов новому дежурному.

Возвращаясь домой, Расин, Мира и Аксиотис — всякий, как умел, утешал своего неутешного товарища; для этого они вовсе не нуждались в совете надзирателя. Пётр Мира был помещён в пансион Арно месяцев пять тому назад. Чальдини, аккуратно навещавший Мишу по два раза в год, привёз своего племянника в последний приезд свой в Париж и очень рад был поместить его в один пансион с Мишей. Молодой человек этот не отличался особенно блестящими способностями, но был на отличном счету как у сорбоннского начальства, так и у Ренодо, а следовательно, и у самого Арно, который на всё, происходившее в его маленьком пансионе, смотрел глазами своего помощника и друга. В самых лучших, даже дружеских отношениях был тогда Мира и с большей частью своих сорбоннских и пансионных товарищей, которые полюбили его за его бойкий, острый ум и за необыкновенную для его лет мягкость характера, — качества, одно с другим несовместные, говорит Паскаль. Ренодо, зная, что он этим доставит удовольствие и Чальдини, и своим молодым воспитанникам, перевёл в комнату, где жили Расин и Миша, вновь поступившего в пансион десятилетнего Мира.

   — С этим товарищем вам будет веселее, чем с маленьким Акоста, — сказал Ренодо Расину и Мише, — я надеюсь, что господин Мира постарается скоро догнать вас и к Новому году перейдёт в риторику — второй курс: по-латыни он знает хорошо; историей и географией видно, что тоже занимался, а из остальных предметов вы подучите его, господа.

И Расин и Миша не замедлили сдружиться с новым товарищем: как родственника и крестника Чальдини Миша полюбил его задолго до приезда в Париж и даже написал ему предлинное письмо, в котором просил как можно скорее приехать; по поступлении его в пансион Миша с первого дня так страстно привязался к своему милому Педрилло, — так прозвал он нового товарища, так стал называть его дядя Чальдини, так и мы впредь будем называть его, — что Расин начал не на шутку ревновать Мишу, которого в продолжение четырёх лет считал первым своим другом.

Аксиотис, третий назначенный надзирателем утешитель Миши, был молодой человек, с виду лет восемнадцати или девятнадцати, но очень отсталый во всех науках, преподаваемых в Сорбонне. Даже из греческого языка Ренодо часто ставил ему единицы, всякий раз укоряя его, что ему, греку, легче, чем другим, учиться по-гречески, что двенадцатилетние дети учатся лучше его, что лень заглушила в нём всякое самолюбие, что это непростительно.

Впрочем, единицы получались Аксиотисом не за дурно приготовленные, а за совсем не приготовленные уроки. Между тем как прочие воспитанники один за другим несли к профессорской кафедре свои сочинения из «Илиады» или «Одиссеи», Аксиотис подходил к профессору с пустыми руками и с извинениями, что, пользуясь данным самим аббатом позволением, он не приготовил своего урока, оттого что был отвлечён решением задач из алгебры или переводом из Тита Ливия.

   — И это долго будет так продолжаться, господин Аксиотис? — спросил Ренодо недель через шесть после поступления молодого грека в Сорбонну.

   — Вы позволили мне, господин профессор, догнать сперва моих товарищей по другим предметам; по иным я уже их догнал; а в греческом языке я, даже не учась, сильнее их всех.