— В это сан-бенито, — продолжал Гаспар, — облачают осуждённого инквизицией на сожжение.
— Неужели?.. Что ж бедный Даниель?
— Пристав, который нёс сан-бенито, бежал за ним впереди своих товарищей с тем, чтобы поскорее накинуть на него свою ношу и этим покончить всё дело. Надо вам сказать, сударыня, что если сан-бенито накинуто на осуждённого, то для него нет уже никакого спасения: всякий истинный, правоверующий католик обязан под страхом отлучения от церкви способствовать всеми силами аресту преступника... Пристав был уже в трёх шагах от Даниеля, который продолжал отступление с большим искусством и вместе с тем с большим достоинством. Вдруг он почувствовал, что вот-вот сан-бенито накроет его... Действительно, пристав бросил роковой кафтан, целя прямо в голову Даниеля.
«Это как я давеча бутылкой», — подумала Серафима Ивановна, вздохнув несколько раз сряду от одолевавших её угрызений совести.
— Но вы знаете, сударыня, — продолжал Гаспар, — этот замечательный молодой человек обладает неимоверной неустрашимостью и необычайным присутствием духа, особенно в минуты опасности.
— Знаю, знаю, милый Гаспар, — отвечала Серафима Ивановна.
— И вот в тот самый момент, как бу... то есть как сан-бенито накрывало его голову, он плавно и совсем неожиданно для пристава взял немножко вправо и неустрашимо шмыгнул в первые попавшиеся ему ворота.
— И он спасся? Не правда ли, он спасся, мой милый Гаспар?
— О, сударыня, мой ужасный рассказ ещё далеко не окончен: четверо из преследовавших Даниеля, два пристава и два члена полицейской управы, догнали и схватили его; к счастию, оба члена управы залезли ему прямо в карманы; это-то и спасло нашего героя. Он с хладнокровием расквасил нос одному из схвативших его приставов и выбил три или четыре зуба у другого. Потом он схватил за волосы шаривших в его карманах членов управы и, высоко приподняв их, стукнул друг об друга головами так, что они перестали кричать; тогда он бросил их обоих в помойную яму и нагнулся, чтоб подобрать рассыпавшиеся золотые монеты; но в эту минуту в воротах показались ещё человек сорок приставов и членов полицейской управы. Даниель, чтоб избегнуть дальнейшего кровопролития, прибавил шагу и искусными манёврами, разными задними дворами и глухими переулками, пришёл наконец ко мне.
— Итак, он спасён! Где ж он теперь?
— Теперь он в Версале, у одного приятеля, который не выдаст его. Он мог бы также найти верное убежище в загородном замке своего дяди; но он боится окончательно поссорить его с римской курией; он намерен даже скрыть от дяди всю эту историю с инквизиционным департаментом.
— А мне можно видеть его? Как вы думаете, мой друг Гаспар!
— Разумеется, он будет чрезвычайно польщён вашим посещением. Кстати, так как вы принимаете в нём такое благосклонное участие, то, верно, с удовольствием познакомитесь с его невестой... Впрочем, что ж это я говорю! Нет, сударыня; невесту вы вряд ли у него нынче застанете; она знает, что теперь наблюдают за всяким её шагом, и побоится навести инквизиторов на след своего жениха: в другой раз познакомитесь с ней... А к нему мы можем ехать хоть сейчас же: за нами не следят... Только всё-таки, сударыня, прежде чем ехать, прежде всего извольте назвать мне человека, который оскорбил вас. Я догадываюсь, что это ваш домовладелец... Но кто б ни был он, я жажду его крови, а если мне суждено пасть от его руки, то я завещаю нашу общую месть нашему общему другу, Даниелю. Теперь я смело могу назвать его моим другом...
— Благодарю вас за вашу готовность быть моим рыцарем, любезный друг. Но мщения и крови не надо. Я вас предупреждала, что это не что иное, как предположение, испытание.
— Как! Неужели вы могли испытывать меня! Неужели вы могли хоть минуту усомниться в беспредельной моей к вам преданности?
— Нет, мой друг, я не сомневалась в вас, но нынче нервы мои как-то особенно расходились; я очень дурно провела ночь. Всё, что я наговорила вам давеча, это от расстройства нервов, от раздражительности, необычной моему характеру. Это просто каприз молодой женщины. Как вы думаете, милый Гаспар, сколько мне лет?
— По моему мнению, — отвечал гасконец, — вам, должно быть, без малого двадцать пять. — Он, разумеется, не затруднился бы вместо двадцати сказать и пятнадцать лет; но он смекнул, что, как ни моложава была Серафима Ивановна, а такой комплимент показался бы ей преувеличенным, пересоленным. — Когда я ещё не знал, — прибавил он, — что вы путешествуете с вашим племянником и что вам поручено его воспитание. Когда я имел честь в первый раз вас увидеть, вот здесь, в этой самой комнате, то я, может быть вы это заметили, всё смотрел по сторонам, всё ожидал, что вот-вот войдёт ваша маменька, приехавшая поместить вас в один из парижских пансионов, но когда вместо маменьки вошёл ваш племянник и когда вы так рассудительно начали говорить о его воспитании, то я не мог не догадаться, что вы уже не первой молодости.
— Да, в прошлом июле мне уже минуло двадцать один год.
— Даниель говорит, что его невесте тоже двадцать один год, а что с виду ей нельзя дать и восемнадцати... Это странное сходство...
— Хотите ль, я вам, как другу Даниеля, открою одну очень важную тайну, мой друг? Даниель, верно, не будет на меня в претензии... Ах, опять этот несносный мальчик! — сказала Серафима Ивановна, обращаясь к двери, в которую входил её племянник, — Что он не сидит у своей Анисьи!
— Давайте-ка сделаем маленький выпад, молодой человек, — сказал Гаспар Мише, вставая, — впрочем, нет, я не могу, у меня что-то болит рука... А! Бильбоке! — вскрикнул он, подходя к столу, на котором лежал большой, из слоновой кости выточенный, бильбоке. — Неужели вы умеете играть и в эту прелестную игру, сударыня?
— Как же, я несколько раз играла с Даниелем; да я и прежде умела.
— Не угодно ли и со мной сразиться, — сказал Гаспар, слегка мигнув в сторону Миши, как будто показывая, что он предлагает играть единственно для того, чтобы отвлечь подозрения Миши насчёт начавшегося между ними разговора.
— Хорошо, сыграем, — отвечала Серафима Ивановна, — только по маленькой, не больше шести ливров за удар; в эту игру, когда не в ударе, можно проиграть очень много.
В какие-нибудь полчаса Гаспар проиграл пятнадцать луидоров и положил их на стол рядом с бильбоке.
— Я далеко не вашей силы в эту игру, сударыня, — сказал он, — к тому же у меня немножко болит рука...
— Что ж вы так спешите расплачиваться, любезный Гаспар? В другой раз успеете. Может быть, ещё и отыграетесь.
— О нет, сударыня! Как это можно! Игорный долг — долг священный, особенно за бильбоке. Эта игра всегда была в большой моде при французском дворе, и если проигравший в неё не заплатит своего проигрыша в двадцать четыре часа, то он обесчещен на всю жизнь. Вот ещё на днях маркиз де Рульяк застрелился оттого, что не мог заплатить вовремя три тысячи луидоров, проигранных им в бильбоке герцогу Гюизу. Через час после катастрофы его управляющий привёз ему полтораста тысяч ливров, но уже было поздно, несчастный Рульяк уже лежал на столе.
— Неужели это так строго соблюдается?
— Ещё бы не строго! Да иначе и нельзя: долг долгу рознь!.. Даже дамы подчиняются этому закону; разумеется, не все. Какая-нибудь мещанка, не дорожащая общественным мнением... Нет, сударыня, извольте получить ваш выигрыш. Не требуйте, чтобы я взял его назад; вы сами всегда так честно расплачиваетесь даже за какой-нибудь тиктрак или брелан, что не можете удивляться, если и я следую вашему примеру, я, правда, не езжу ко двору, но это не даёт вам права обижать меня и думать, что я не умею вести себя так, как человек хорошего общества должен вести себя в отношении такой высокой особы, как вы...
Недели две спустя Гаспар отправил Даниелю следующее письмо:
«Пятница, 25 ноября 1689 г. Париж. Господин де Бильбоке поручил мне переслать тебе эти двести луидоров, любезный друг; они очень пригодятся вам для ваших дебютов. Что-то поделываешь ты со своей милой дебютанткой? Счастливо ли и ладно ли живете? Что касается меня, то я не могу особенно жаловаться на судьбу, хотя покуда не могу также и особенно похвалиться ею. Да, брат, ты глубоко засел в сердце нашей татарской коровки; но, с твоего позволения, я надеюсь не нынче-завтра вытеснить тебя из него. В этом, ты знаешь, с моей миной сомневаться нельзя, но вот что жаль: насчёт будущего доения — нуль или почти нуль: банкир, выдав по аккредитиву последние шестьсот луидоров, наотрез объявил, что на воспитание ребёнка он, до получения нового верящего письма, будет выдавать только по пятнадцать луидоров в неделю, и то, говорит, он берёт на себя из личной преданности к деду и не вмешивая в это дело своих товарищей по конторе. При таком печальном ультиматуме мне ничего не оставалось делать, как заложить оставленный тобою перстень. Приятель мой Исаак предложил было мне за него очень незначительную сумму, но я, хотя и не без труда, уговорил его дать мне триста луидоров, сказав ему по секрету, что этот перстень — семейная драгоценность московийской боярыни, которая в настоящую минуту нуждается в деньгах по случаю происшедшего в Московии переворота и которая ни за что не оставит этой драгоценности в залоге. Это было подтверждено ему и хозяином дома, где живёт коровка, и кассиром г-на Лавуазье, от которого он, кроме того, узнал, что г-жа К. истратила в два месяца около 40 тысяч ливров.
