Ещё заботит меня то, что она до сих пор продолжает сильно рассчитывать на брак с тобой; чтоб выбить эту мысль из её фантастической головки, я найду, если ты разрешишь мне это, несколько нежных писем, написанных тобой Кларе, и как-нибудь понеловчее выроню их в присутствии ревнивицы. Что из этого выйдет, — сообщу тебе: много предвижу я и крику и шуму; но чтоб удружить тебе, я готов на всё. Готов с кротостью выслушать брань, которая обрушится на твою голову и даже, если понадобится, готов поддакнуть нашей буйной коровушке».
Чтобы ничто не стесняло Гаспара в свиданиях его с коровушкой, он уговорил её поместить Анисью в лечебницу, а к Мише почти всякий день начал приводить своего племянника, двенадцатилетнего Альфреда, обучавшегося, как объявил Гаспар, в одном из высших гренобльских заведений.
Как водится всегда в такие лета, мальчики не замедлили сдружиться. Миша всякий раз, как навещал Анисью, приглашал Альфреда с собой; Альфред всякий раз, как они возвращались, заводил Мишу в кондитерскую. Иногда, несмотря на советы Анисьи приходить домой засветло, им случалось засиживаться в кондитерской довольно долго. Альфред уверял Мишу, что он ничего не боится, что он такой же храбрый, как его дядя.
— А чтоб быть ещё более уверенными, что с нами ничего не случится, — сказал он Мише, — купим нюхательного испанского табаку, смешаем его с песком или с извёсткой, и если воры нападут на нас, то бросим им это в глаза. Раз дядя мой отбился этим способом от пяти разбойников, напавших на него в Булонском лесу. Разбойники были вооружены с ног до головы, а у дяди ничего, кроме табаку, не было, и он не только отбился от них, но всех их взял в плен, перевязал и доставил в полицию.
— Да где он взял столько верёвок? — спросил Миша.
— Покуда разбойники, слепые, лежали и кричали в лесу, дядя успел сбегать в лавку, накупил ремней и возвратился в лес. Разбойники всё время продолжали кричать, прося пощады... Король, узнав об этом геройском подвиге, призвал дядю к себе, очень благодарил его, расцеловал и щедро наградил... Дядя сам рассказывал мне эту историю.
Посещения Гаспаром Серафимы Ивановны становились всё чаще и чаще; не раз засиживался он у неё до поздней ночи, и хотя, слушая её планы о будущем её супружеском счастии, он и скучал и досадовал, однако не выказывал ни скуки, ни досады. Так прошло недели три с отъезда Даниеля, который, в ответ на письмо друга, не замедлил разрешить ему «найти» нежные письма к Кларе. «Я бы прислал тебе готовые, — писал Даниель, — да не охотник сочинять; поработай сам над ними, а коровке, будь спокоен, твою работу сличать не с чем».
Ещё прежде полученного от Даниеля разрешения Гаспар, не сомневаясь в нём, начал отыскивать, то есть подделывать письма под его руку. Писем двадцать были уже готовы; но, хотя они и постоянно были при нём, выронить их он не решался; всякий раз, как он хватался за них, ему приходила мысль о лафонтеновской басне «Курица, несущаяся золотыми яйцами», и он тут же засовывал письма глубже в карман. Главное, его смущала мысль, что, может быть, Серафима Ивановна знает руку Даниеля и что у неё сохранилась какая-нибудь из его записок, о которой Даниель мог и позабыть. Чтоб убедиться в этом, он прибегнул к маленькой хитрости, от которой ожидал двойной пользы.
Калькируя любовные записки Даниеля, он скоро выучился писать его почерком чуть ли не лучше, чем своим собственным и, в виде пробы, написал письмо, в котором, жалуясь на судьбу и на инквизицию, Даниель просит своего друга выручить его, прислав ему, как можно поспешнее, четыреста луидоров. «Ты знаешь, — прибавлено было на последней странице письма, — что мне стоило бы написать одно слово дядюшке, чтобы получить от него вдесятеро больше; но ты знаешь тоже, что дядя, как и все богатые люди, не любит, чтобы, пока он жив, его наследник брал даже ничтожные частицы из его наследства, и я боюсь, как бы, обратясь к дяде, я не повредил будущей моей карьере и благосостоянию моей возлюбленной невесты. Если ты, мой друг, не можешь скоро достать эту сумму, то на квартире дяди, в заветном моём шкафу с секретным замком, возьми ларец с бриллиантовым ожерельем, которое я приготовил для моей невесты, и заложи его в ломбард. Ожерелье это стоит восемнадцать тысяч ливров; но мне больше десяти тысяч не нужно; я надеюсь с ними благополучно пробраться в Амстердам и безопасно пробыть в нём до тех пор, пока не улажу дела с парижским инквизиционным департаментом».
Придя к Серафиме Ивановне перед самым обедом, Гаспар сразу после обеда схватил шляпу и начал торопливо расшаркиваться. Ещё за обедом Серафима Ивановна заметила его озабоченную мину, но отложила расспросы свои до вечера, до ухода Миши и Альфреда к Анисье.
— Куда это вы так спешите, любезный Гаспар? — спросила она.
Гаспар кивнул головой на мальчиков.
— Это ничего, — шепнула Серафима Ивановна, — они скоро уйдут, а покуда не ушли, говорите вполголоса... Что? Известия от него?
— Да, — шёпотом отвечал Гаспар.
— И дурные известия?
— Не то чтоб очень дурные, но и не очень хорошие...
— Однако скорее дурные, чем хорошие. Я вижу, что они опечалили вас... Миша, не пора ли вам к Анисье? Да спроси у доктора, что это она так долго не выписывается. Шутка ли, три недели с лишком, с ума, что ли, он сошёл? Всё нынче да завтра.
Миша и Альфред ушли.
— Ну, теперь рассказывайте, — попросила Серафима Ивановна, — прежде всего покажите письмо.
— Умоляю вас, божественная дама, позвольте мне изъявить сомнение, хорошо ли я поступлю, если покажу вам письмо, чисто конфинденциальное, нашего общего друга. Вы так добры, так великодушны, что хотя сами в стеснённом положении, однако захотите, пожалуй, выручить этого злосчастного и невинно страждущего друга. Сколько я знаю вас, вы даже способны прибегнуть к займу...
— Давайте сюда письмо, у вас вечно миллионы предисловий!
Гаспар вынул письмо из кармана и с волнением, на этот раз непритворным, передал его Серафиме Ивановне.
«Значит, почерк или очень похож, или она не знает настоящего», — подумал он, видя, что Серафима Ивановна углубилась в его произведение.
Прочитав его, Серафима Ивановна со вздохом сказала гасконцу:
— Как жаль, что я теперь не в таком положении, как была прежде; я бы не допустила, чтоб этот добрый, благородный, деликатный друг наш закладывал вещи, которыми он дорожит до такой степени, что побоялся даже взять их с собой... Вы говорили о займе, Гаспар. Да ведь вы знаете, что банкир и слышать не хочет: на воспитание Миши полторы тысячи ливров в месяц выдаёт. Этого, говорит, вполне достаточно... А он не подумает, что здесь не один Миша, что, кроме Миши, у меня много расходов; вот хоть, например, сколько я за одну Аниську в эти три недели переплатила... Положим, я ещё ничего не платила этому Бернару, да всё равно, надо будет заплатить... Вы бы съездили ещё раз к банкиру, мой друг, и уговорили бы его как-нибудь...
— Для вас, сударыня, я готов не только к Лавуазье, но даже в Московию, даже в Квашнино съездить; но с этими банкирами и говорить не стоит; все они на один лад, упрямы как ослы. Уж коль раз сказали, так никаким красноречием их не уговоришь... А вот, коль угодно, можно будет поискать у какого-нибудь честного торговца, только как бы он не попросил залога или, по крайней мере, векселя...
— Это что такое, вексель?[67]
— Вексель — это расписка, которую занимающий даёт заимодавцу в занятой сумме... так, для памяти...
— Что ж! Это бы ничего. Я заплачу, когда получу деньги от Вебера; на князя теперь надеяться нечего. Он в немилости, а залога, вы знаете, у меня нет.
На следующее утро Гаспар явился с приятелем своим Исааком, который, дав подписать Серафиме Ивановне какую-то бумажку, отсчитал ей двенадцать тысяч ливров обрезанными червонцами.
Между тем время летело: Анисье давно бы пора выписаться из лечебницы; Альфреду пора возвращаться в своё высшее учебное заведение, а Гаспар всё не решается выронить роковые письма, число которых возросло до тридцати. Наконец, видя, что Серафима Ивановна всё упорнее и упорнее мечтает о Даниеле, не обращая внимания ни на нежные взгляды гасконца, ни на его громкие вздохи, видя, что поцелует ли он лишний раз её ручку, намекнёт ли ей или явно скажет о своей страсти, а она всё не понимает его или обращается с ним как с человеком, неопасным для сердца, ни для репутации женщины, видя, наконец, что Серафима Ивановна замышляет съездить в Голландию, оставив Мишу на руках Анисьи и под покровительством его, Гаспара, которому, в довершение обиды, она предлагает наняться к Мише в дядьки и переехать жить на её квартиру, — Гаспар решил, что на следующий вечер ему надо всё покончить. «Куда ни шло!» — сказал он.
