— Кто же этот сановник?

   — Герцог... — отвечал Миша, продолжая свою тактику и называя первое припомнившееся ему герцогское имя, — он сам отвёз нас к доктору Бернару в своей карете...

   — Это другое дело... Скажи же сиделке, чтобы поскорее уложила Анисью... А Даниеля вы не встречали?

   — Нет, тётя, мы всё время пробыли у доктора вместе с герцогом, который сам посылал своего кучера за фиакром для нас... Герцог сказал, что, может быть, он сам приедет навестить Анисью.

Тактика Миши удалась. Серафима Ивановна приняла доктора очень учтиво, просила продолжать визиты и не стесняться издержками на лекарства, лишь бы облегчить участь больной.

   — Правда, она этого не стоит, — прибавила Серафима Ивановна, — потому что она лентяйка, кривляка и дрянь во всех отношениях, но мне всё-таки жаль её по человеколюбию моему... У меня в моей деревне больница на триста кроватей устроена и доктор из немцев на большом жалованье живёт...

Вскоре после отъезда доктора, немножко позже обычного своего часа, явился к Серафиме Ивановне Гаспар. Серафима Ивановна, всё время ожидавшая Даниеля и ещё раз обманутая в своём ожидании, приняла гасконца довольно сухо.

   — Нынче вы фехтовать не будете, — сказала она, как только Гаспар показался в двери.

   — Знаю, сударыня, — с почтительным поклоном отвечал Гаспар, — я не для фехтования и приехал. Я приехал сказать вам...

   — Скажите мне вот что, Гаспар, — прервала его Серафима Ивановна, — вы не раз уверяли меня в вашей преданности. Могу ли я на неё рассчитывать?

   — Можете всегда и во всех случаях жизни. Прикажите только, и вы увидите, с какой поспешностию, с каким восхищением, с каким восторгом, с каким блаженством, с каким...

   — Хорошо! Но вы знаете, что я уже не верю словам. Мне нужны факты, нужны доказательства.

   — Жду с лихорадочным нетерпением ваших приказаний, сударыня.

   — Вот в чём дело... Ты бы, Мишенька, походил покуда за Анисьей; бедная сиделка, чай, устала одна...

Миша вышел.

   — Вот в чём дело, — повторила Серафима Ивановна. — Но это, разумеется, не что иное, как предположение: если б я сказала вам, что один человек нанёс мне обиду, что он непременно должен умереть и что я вас избрала моим рыцарем... Что бы вы отвечали мне?

   — Я отвечал бы, что быть вашим рыцарем — такая честь и такое счастие, что я готов купить их ценой моей жизни. Я отвечал бы, что изверг, оскорбивший вас, должен умереть, и умереть не иначе как от моей руки; лучшего друга не пощадил бы я, если б вы приказали поразить его; на отца родного не дрогнула бы рука...

Серафима Ивановна вспомнила сцену Гермионы с Орестом.

«Вот этот истинно меня любит, — подумала она, — не то что тот...»

   — А очень вы дружны с Даниелем?

   — Я?.. Я, конечно, уважаю его, как должен уважать всякого человека, с которым я встретился бы и познакомился у вас в доме, но до нынешнего утра между нами не только дружбы, но даже короткого знакомства не было, мы только и встречались, что здесь. Нынче Даниель навестил меня в первый раз.

   — Зачем?

   — Сударыня, это тайна, которую я не могу выдать, не потеряв вашего уважения; я дал Даниелю слово молчать и слишком дорожу вашим обо мне мнением, чтобы нарушить... Возвратимся лучше к прежнему разговору. Назовите мне вашего, — позвольте сказать, нашего, — врага, и вы увидите...

   — А если, чтобы испытать вашу преданность, которой вы так и хвастаетесь, я скажу, что я непременно хочу знать эту тайну?

   — Тогда, — отвечал гасконец после краткого молчания, будто обдумывая, как поступить в таком важном и в таком непредвиденном случае, — тогда, конечно, мой долг — повиноваться.

   — Ну, так повинуйтесь!

   — Извольте, сударыня... Бедный Даниель!.. Я должен предупредить вас, сударыня, что он взял с меня слово никому не говорить о том, что я вам теперь говорю...

   — Да вы ещё ничего не говорите, вы ещё слова путного не сказали. Говорите ж скорее, ради Бога. Вы видите, в каком я нетерпении!..

   — Извольте, сударыня... Бедный, несчастный Даниель!.. Вот судьба-то! Не знаю, право, с чего начать.

   — Начинайте с чего хотите, только кончайте скорее!

   — Извольте, сударыня... Прежде всего я считаю долгом предупредить вас по секрету, что Даниель страстно влюблён.

   — Влюблён?! В кого влюблён?

   — Не знаю, он имени мне не сказал. Он сказал только, что она первая красавица в мире; но догадываюсь, что она должна быть жидовка.

   — Как жидовка? — воскликнула Серафима Ивановна.

   — Да, жидовка; а коль не жидовка, так немка или, может быть, даже янсенистка[66], одним словом, еретичка какая-нибудь; а вы знаете, как строго преследуется здесь всякая ересь.

   — Что значит всё это?.. Я решительно ничего не понимаю...

   — А вот изволите ли видеть, сударыня. Только, пожалуйста, не выдавайте меня Даниелю: он хотел сделать сюрприз этой молодой барышне или даме, которая к нему тоже неравнодушна, и послал святейшему отцу просьбу о позволении ему на ней жениться... Бедный, злополучный Даниель!

   — Я ещё не вижу большой беды жениться на янсен... на этой даме, — сказала Серафима Ивановна, вздохнув свободно и слегка краснея, — особенно, — прибавила она, — если это хорошая и выгодная для него партия.

   — О выгодах Даниель не думает никогда; он очень бескорыстный молодой человек; для любви он готов всем пожертвовать, я вам признаюсь по секрету. «Мой друг, — говорил он мне намедни, — я страстно люблю и, кажется, взаимно любим, я вполне счастлив; я счастливейший человек в мире!»

   — Что ж вы его так жалеете?

   — А вот изволите ли видеть, сударыня: будь он простой смертный, как мы, грешные, то, может быть, он и получил бы от папы просимую им индульгенцию. Но он в близком родстве со многими иезуитскими семействами; знаменитого дядю его ненавидят в Риме; все кардиналы интригуют против него и, зная, что он обожает своего племянника, мстят ему в лице этого племянника. Вы, может быть, не знаете, что Даниель призван играть со временем не последнюю роль в политическом и дипломатическом мире. Он — единственный наследник своего дяди... Два или три миллиона экю!.. Только этого никому не говорите, сударыня; Даниель хочет, чтоб его невеста думала, что у него ничего нет и никогда ничего не будет; он хочет, чтоб невеста любила его для него самого: хижину и сердце.

«Милый Даниель! — подумала Серафима Ивановна. — Он готовил мне такой сюрприз, а я так вспылила!.. Всю ночь надоедала ему упрёками!.. А он просто был озабочен мыслью о сюрпризе; теперь я понимаю его негодование...»

   — Продолжайте, любезный Гаспар. До сих пор я ещё большой беды не вижу, всё может поправиться... Продолжайте ваш рассказ.

   — Извольте, сударыня: вот из Рима и прислали предписание здешнему тайному инквизиционному департаменту захватить Даниеля во что бы то ни стало и немедленно предать его суду. А вам известно, сударыня, каковы эти инквизиционные суды?!

   — Да ведь во Франции нет инквизиции: она уничтожена ещё Франциском Первым, более ста лет тому назад.

   — Вы правы, как всегда, сударыня. По праву, по закону её точно нет, на самом деле она существует и так ещё сильна, что сам король и его министры хотя и знают о её злоупотреблениях, однако ничего против неё не могут... Вот давеча только что бедный Даниель вышел из дома своей невесты, — он не сказал мне, на какой улице этот дом, — как встретился с председателем инквизиции, с тремя старшими судьями, с двумя членами полицейской управы и с пятнадцатью приставами; всех человек тридцать было, и все такие страшные!.. Один из приставов нёс в руках сан-бенито...

   — Что это за сан-бенито? — спросила Серафима Ивановна.

   — Это серенький кафтан с изображением пылающего костра, над костром нарисован связанный человек, а вокруг костра пляшущие чёртики.

   — Какие страсти! — вскрикнула Серафима Ивановна по-русски и перекрестилась.