«Должно быть, справляют Новый год», — подумал он.
На площади, перед дворцом, стояло несколько бочек, вокруг которых, — кто с кубком, кто со стаканом, кто с отбитым дном бутылки, — суетилась толпа народа, большею частию военного. Обедня только что отошла, и пир только что начинался, но уже иные пировавшие были очень пьяны, и пьянее всех, как и следовало, распорядители пира, то есть стрельцы, приставленные к бочкам для правильного угощения приглашённых. Порядка не было никакого: шум, крик, брань, драка жаждущих с распорядителями; требования полупьяных; ругательства совершенно пьяных, обрезавшихся в кровь днами бутылок; увещания офицеров пить без шума, без споров и по очереди; громогласные тосты за великую государыню Софию Алексеевну, проклятия Нарышкиным и немцам, испортившим русскую землю, — всё это, как громовые перекаты, раздавалось на площади, и над перекатами этими господствовал голос высокого, стройного стрелецкого начальника, стоявшего на крыльце дворца и читавшего манифест.
— «Божиим всемогущим произволением, — читал Щегловитов, — и его десницей, аз, царица и великая княжна Софья Алексеевна, всея великия, малыя и белыя России самодержица всим обще и каждому зособно[17], кому ведати надлежит, объявляем поневаж[18] с грустию виделись мы[19] несчастливый стан[20] русского народа и снизойдя к челобитной московских и всея России обывателев, абыеьмо[21] царским венцом праотцев наших венчатися соизволили, мы, великая государыня, будучи горестию всенародною и слёзными челобитиями ублаганы[22], постановились мы престол прияти и венцом царским венчатися. Того ради, перестергаем[23] мирной народ от вражьих кривд и здрад[24] злодеев наших Нарышкиных, в Троицкой лавре обретающихся и молодого царевича мутящих, абы здрайцами[25] овыми[26] прельщати себя не допущали...»
Увидев князя Василия Василиевича, Щегловитов прервал чтение и поспешно скрылся. Двое стоявших около него офицеров почтительно посторонились, давая князю Василию Васильевичу дорогу. У каждого из них было в руках по большой кипе ещё мокрых манифестов.
— Что это такое? — спросил князь Василий, взяв один экземпляр и пробегая его глазами.
— Это манифест нашей государыни, — отвечал один из офицеров.
— Приказано было прочесть его за обедней, — прибавил другой, — да поп говорит, что писанное плохо видит; манифест только сейчас отпечатали и принесли.
— Царевна наверху? — спросил князь Василий.
Государыня изволит сейчас сойти: будет присутствовать при казни своего ослушника.
— Какого ослушника?
— Нечаева, бывшего полковника шестого полка; вон он стоит у стенки; послали за топором и за плахой, да что-то долго не несут...
Тут только князь Василий увидал и узнал молодого стрелецкого полковника Нечаева: весь оборванный, без кафтана и крепко связанный, он стоял шагах в десяти от крыльца, окружённый шестью или семью воинами, приставленными к нему стражей, и толпой пьяных стрельцов, бранивших несчастного самыми площадными словами.
— Как попал сюда полковник Нечаев? Чем провинился он и кто приказал его казнить? — спросил князь Василий Васильевич у одного из офицеров, державших манифесты.
— Он уже не полковник, — отвечал офицер. — Государыня разжаловала его, а Феодор Леонтиевич, именем государыни, приказал его казнить за то, что он приехал из лавры с возмутительной грамотой от Нарышкиных и, назвавшись посланным от царя, прочёл её перед съезжими избами... да что-то долго не найдут топора...
— Подведите сюда полковника! — крикнул князь Василий караулу.
Первый министр государства, великий канцлер, любимец правительницы и обоих государей, — всё это не составляло особенной важности в глазах стрельцов, которые считали себя обязанными несравненно большим почтением всякому военному офицеру, чем любому сановнику в гражданском одеянии; но в князе Василии Васильевиче Голицыне, кроме сановника и министра, они видели своего главнокомандующего, ещё недавно водившего их в Перекоп, а известно, что вид главнокомандующего всегда производит на русского воина магическое действие: при виде главнокомандующего самые буйные солдаты делаются застенчивыми, как красные девушки; пьяные мгновенно отрезвляются; тяжело раненные перестают стонать; даже умирающие стараются улыбнуться и перед смертию хоть раз крикнуть при начальстве: «Рады стараться!..»
Начальник приставленной к Нечаеву стражи живо подтянул пояс на кафтане, поправил перевалившиеся набок латы, скомандовал что-то своей команде и, держа руку под козырёк, подвёл арестанта к главнокомандующему.
— Объясни мне, пожалуйста, Нечаев, — сказал князь Василий Васильевич молодому человеку, — что здесь происходит и чем ты провинился перед царевной.
— Ничем! — гордо отвечал Нечаев. — Государь Пётр Алексеевич послал меня с грамотой к стрельцам; я обещал доставить её и прочесть вслух; и я доставил и прочёл её.
— А что сказано в царской грамоте?
— Сказано, что государь требует немедленной выдачи мятежников Щегловитова, Петрова, Стрижова, Рязанова, Айгустова и их сообщников. Стрельцы колебались; иные соглашались выдать царских злодеев: «Мы за воров не стоим!» — кричали; но Фёдор Леонтьевич пересилил: велел связать меня; сломал мою саблю над моей головой и послал за топором. Уж лучше б отрубил мне голову саблей или застрелил бы из ружья! Я не боюсь смерти; если я дрожу, так это от холода, а не от страха.
Зная, до какой степени привезённая им грамота была вредна для политики новой царицы, Нечаев был убеждён, что князь Василий Васильевич, действующий во всём с ней заодно, подозвал его только для того, чтобы поскорее с ним покончить. В эту минуту, окружённый тысячами любопытных глаз, смелый стрелец не только не надеялся на пощаду, но даже и не думал о ней: он думал только о том, чтобы не осрамиться и умереть молодцом.
— Развяжите его, — сказал князь Василий Васильевич караулу, — и стыдитесь ругаться над храбрым офицером, которого связали, как преступника, за то, что он исполнил свой долг! Кто из вас, на его месте, поступил бы иначе? Он дал слово своему государю слепо исполнить его приказание, а вы хотите, чтобы из страха казни он изменил и давнишней присяге своей, и только что данному обещанию!..
Между стрельцами прошёл гул, похожий на ропот, сдерживаемый, правда, присутствием главнокомандующего, но ясно доказывавший, что большинство стрельцов вовсе не одобряло казни Нечаева и что если оно против неё не протестовало, то это оттого, что военным людям протестовать против распоряжений начальства и неловко, да и не безопасно.
— Вестимо, он по приказанию приехал, — говорил один голос.
— Молодцом проскакал! — прокричал другой.
— И читает, как дьяк, — сказал третий.
— Феодору Левонтьичу в глаза сказал: «Не боюсь, мол, казни! Долг, мол, исполняю!»
— Бает: «То же повторю и государыне царевне», дай ей Бог здоровья!
— Царевна тут ни при чём, — сказал князь Василий Васильевич, — это распоряжение Щегловитова, — острастка за то, что он посмел требовать его выдачи. Не думал я, чтобы Щегловитов способен был казнить своего товарища; да и разжалование его без суда — пустая комедия. С нынешнего дня, именем государей и соправительницы, я отрешаю Щегловитова от начальствования над вами. Объявить сейчас же об этом всем полкам при барабанном бое. Царевна, говорю вам, ни при чём; когда она узнает дело, то сама скажет, что виноватый тут не Нечаев, а Щегловитов... Посмотрите, на что вы все похожи от этих бочек с вином: кабы не вино, стали ли бы вы глумиться над беззащитным офицером, над своим товарищем?..
