— Вестимо, батюшка князь!
— Виноваты, батюшка князь!
— Мы только так, за здоровье государыни!
— Да за твоё княжеское здоровье, батюшка князь!
— Я иду к царевне, — продолжал князь Василий, — и доложу ей, что первым действием вступления моего в министерство — отрешение Щегловитова. А вы, господа, — обратился он к офицерам, державшим манифесты, — советую вам, до беды, бросить эту полупольскую и полухохлацкую чепуху в печку: разве может русская царевна писать таким языком и разве русский человек может понять его?.. Где твоя лошадь, Нечаев?
Лошадь Нечаева отыскалась прежде, чем он успел объяснить, что, проскакав шестьдесят пять вёрст в четыре часа, она, не отдохнув, не может везти его обратно.
— Потрудись, — сказал князь Василий одному из офицеров, которым он советовал сжечь манифесты, — потрудись приказать дежурному во дворце конюху, чтобы он сейчас же оседлал моего бурого жеребца Вадима и прислал бы его сюда вместе с моим тёмно-зелёным кафтаном, — Ты не побрезгуешь моим конём, моим кафтаном и вот этой саблей? — спросил князь Василий у Нечаева, отпоясывая свою саблю и подавая её ему. — В таком виде, как ты теперь, тебе к царю явиться нельзя, хотя, — я знаю, — ты дрожишь и не от страха...
Нечаев дрожал от восхищения и не находил слов благодарить: по глазам его видно было, что он совсем не понимал, за что первый министр царевны оказывает ему такие небывалые милости.
— Но как ты проедешь в лавру? — спросил князь Василий. — Дорога, говорят, не свободна.
— Оттуда я проехал ночью в двух шагах от разъездных Айгустова, который расположился со своим отрядом невдалеке от лавры; они окликнули меня и даже гнались за мной... да где им! — самонадеянно прибавил Нечаев; авось и на обратном пути Вадим не выдаст!..
— Вадим-то не выдаст, да ведь тебе не от Айгустова, а на него скакать; как раз перехватят тебя... на всякий случай я дам тебе нескольких провожатых из Сухарева полка...
Идя наверх, князь Василий Васильевич увидал на лестнице, сходящих с неё, генерала Гордона и полковника Лефорта, приглашённых ещё в царствование Феодора Алексеевича на службу в Россию и назначенных, по желанию царя Петра, состоять при нём для обучения преображенцев тактике и фортификации. Гордона, прославившегося защитой крепости Чигирина (ныне Киевской губернии) против многочисленной армии султана Магомета IV (в 1680 году), Пётр ценил так высоко, что просил брата и сестру назначить его главнокомандующим Крымской армией; но князь Василий Васильевич не только воспротивился этому невозможному назначению, но не согласился даже взять Гордона себе в помощники, желая предводительствовать армией без контроля и надеясь вторым походом исправить неудачи первого. Лефорта, поступившего в русскую службу в 1682 году, Пётр узнал и полюбил во время своего плавания по Плещееву озеру (в Переяславле-Залесском, в июле 1688 года).
— Вы от её высочества, господа? — спросил князь Василий Васильевич.
— Да, ваше сиятельство, — отвечал Гордон, — и мы должны признаться, что её высочество приняла нас как нельзя лучше?
— Отчего?
— Мы просили её позволения отправиться к его величеству молодому царю.
— И она воспротивилась этому?
— Не то чтоб воспротивилась: напротив того, её высочество пожелала нам счастливого пути, прибавив, впрочем, что так как она не может рассчитывать на нас в то время, когда наше присутствие могло бы быть ей полезным, то чтобы и мы не рассчитывали на неё, когда смуты прекратятся. «Мои недоумения с братом (её высочество называет это недоумениями!) скоро кончатся, и вас ничем не касаются, скоро всё успокоится, и тогда, господа, пеняйте на самих себя, если мои братья, по настоянию моему, уволят вас от службы». Как ни доказывали мы её высочеству, что наше место теперь при молодом царе, что мы числимся в его потешной роте, её высочество ничего не хочет знать, и мы, право, в большом затруднении... что прикажете нам делать, князь?
Вопрос этот ставил князя Василия Васильевича, как главного начальника над всеми военными, не в меньшее затруднение, чем то, в котором находились Гордон и Лефорт: приказать им ехать в лавру — значило явно идти против желания царевны; велеть им оставаться в Кремле? — это было бы ещё опаснее. Гордон, не любивший князя Василия Васильевича, непременно свалил бы на него всю вину неявки своей к месту службы.
— Сказать вам правду, господа, меня больше всего удивляет то, что вы ещё не в лавре: милости и награды польются там обильным дождём; постарайтесь стать под жёлоб.
— О, князь, — сказал Лефорт, — дело совсем не в милостях и не в наградах, дело в том, чтобы исполнить наш долг.
— Одно другому не мешает, — отвечал князь Василий Васильевич. — Если вам нужно моё приказание, без которого, мне кажется, вы могли бы обойтись, то я вам даю его охотно: потрудитесь на минутку войти в мою канцелярию.
В канцелярии министерства князь Василий Васильевич начал с того, что отрешил Щегловитова от командования стрельцами, временно назначив на его место старшего полковника Сухарева. Потом велел написать пропускной билет для вящей службы великих государей и царевны на имена генерала Гордона и полковников Нечаева и Лефорта.
— Смельчака даю я вам в спутники, а в настоящее время это не лишнее для иностранцев, так мало популярных, как вы, господа. Этот Нечаев сам расскажет вам свои приключения; он счастливо отделался от большой опасности!.. Желаю вам счастья, господа!.. Скажите от меня его величеству, что, вступив в министерство, я берусь уничтожить все следы начавшихся междоусобий.
Отправив иностранцев с Нечаевым и с отрядом в пятьдесят человек, вызвавшихся охотников, князь Василий Васильевич вошёл к царевне.
От неё он узнал, что она не только не давала приказания арестовать Нечаева, но что Щегловитов даже не говорил ей о привезённой Нечаевым грамоте.
— Удивительный человек этот Щегловитов! — прибавила она. — Как можно так мало понимать обстоятельства времени!
Князь Василий вкратце рассказал царевне об отрешении им Щегловитова, об отсылке к царю Петру Гордона, Нечаева и Лефорта, о том, что вместо приглашаемых для сопровождения их десяти охотников в одну минуту вызвалось до пятидесяти человек и что вызвалось бы их ещё больше, если б он не приостановил их усердия. Потом он стал доказывать царевне, что смена Щегловитова — единственное, и то не совсем верное, средство для спасения его жизни.
— Полюбуйся на эту галиматью, изданную от твоего имени, — прибавил князь Василий, подавая царевне взятый им экземпляр манифеста.
Царевна пробежала его и презрительно улыбнулась:
— Манифесты всегда так пишутся, — отвечала она, — а теперь, какие ни пиши я манифесты, пользы от них быть не может. Теперь всё безвозвратно пропало: на той неделе, во время твоей болезни, тётушка Татьяна Михайловна, чтобы примирить меня с Петром, ездила к нему с моими сёстрами и с патриархом; сёстры возвратились с решительным отказом, а тётушка и патриарх остались в лавре. Третьего дня я было сама поехала туда, но, доехав до Воздвиженского, была остановлена Троекуровым и Бутурлиным... Ты ничего этого не знаешь, живя в своём Медведкове... Они там, видно, не очень уверены в преданности перебежчиков: боятся новых смут от моего присутствия... с угрозами[27] и чуть ли не под стражей привезли меня назад в Москву...
— Как же ты стращала Гордона и Лефорта, что после примирения?..
— Все эти иностранцы мне противны! Кабы не они, Пётр никогда не вышел бы у меня из повиновения. Ты вывел их в люди, и вот как они отблагодарили тебя!.. Если их место при Петре, что ж они так медлили? Откуда это внезапное сознание долга? Поселив между нами раздор, они сами оставались в стороне, ожидая, кто одолеет: пока Пётр был в опасности, они не спешили к нему; а теперь, видя явный перевес на его стороне, они полетели разделить его торжество... о, если я помирюсь с братом, князь Василий, я докажу этим немцам...
