Если б все врачи были такие, как Фишер, то, вероятно, не состоялся бы указ, изданный во время правления Софьи Алексеевны о том, что всякий лекарь, уморивший своего больного, будет казнён смертью. Ныне многие (не врачи) сожалеют об отмене этого указа.

На четвёртые сутки болезни князь Василий Васильевич пришёл в память, но говорить ещё не мог; да Фишер и не позволил бы ему говорить. На девятые сутки был кризис, после которого больному стало делаться заметно лучше, и на одиннадцатый день князь Борис Алексеевич, несколько раз просившийся к своему двоюродному брату, получил наконец от Фишера позволение навестить больного.

От брата князь Василий Васильевич узнал, что Пётр, несмотря на собственные заботы и на неприятности с сестрой, принимает большое участие в его болезни и зовёт его по выздоровлении к себе. Сыновья князя Василия Васильевича часто навещали царевну, предлагая проводить её до границы или даже до Варшавы; но царевна наотрез объявила, что до выздоровления их отца она Кремля не оставит. Она несколько раз посылала то князя Алексея Васильевича, то брата его в лавру с поручением уговорить царя Петра переехать в Кремль, обещая, именем царя Иоанна, что виновные стрельцы будут немедленно отданы под суд; с этим же поручением она посылала к брату и князей Прозоровского и Троекурова; но ни Голицыным, ни Прозоровскому, ни Троекурову не удалось выманить Петра из крепкой его позиции. Он, конечно, не сомневался ни в преданности ему этих бояр, ни в искренности обещаний царя Иоанна; но сестре своей он уже давно верить перестал.

Между тем с таким нетерпением ожидаемая царевной челобитная о коронации была ей подана; подписей и крестов было на этой челобитной ещё больше, чем на первой, и царевна ободрилась.

Но Пётр тоже не унывал и не дремал. В ответ на челобитную он грозными грамотами потребовал к себе по десять человек с каждого стрелецкого полка для отчёта в новых .затеянных стрельцами смутах, а брату Иоанну написал Пётр, что так как третье зазорное лицо, сестра их, продолжает упорствовать и мутить царством и в титлах писаться и хочет для конечной их, государей обиды венчаться царским венцом и стрельцы, над коими потребно учинить суд из правдивых судей, продолжают сочинять возмутительные грамоты против власти, им, обеим особам Богом вручённой, то он, Пётр, умоляет государя-братца положить конец междоусобиям, раздирающим их отечество, и примерной казнью мятежников отнять у царевны всякую возможность на дальнейшее сопротивление.

Князь Борис Алексеевич Голицын, пробыв всё утро в Медведкове, к вечеру возвратился в Троицкую лавру и сообщил царю Петру, что брат его, князь Василий, всё ещё очень болен, но что недели через две он надеется выехать и что он сочтёт первым долгом явиться к государю — поблагодарить его за милостивое участие, принимаемое им в его выздоровлении.

Наконец, после трёхнедельной болезни, накануне Нового, 1689 года, 31 августа, пользуясь ясным солнцем и тёплой погодой, князь Василий Васильевич сел в знакомую читателю открытую коляску и отправился в Троицкую лавру.

Пётр, не подавая ему руки, холодно указал на кресло и, не садясь сам, стал ходить по комнате, придумывая, с чего бы начать разговор. Очевидно было, что начало этого разговора очень затрудняло Петра.

   — Ты на меня гневаешься, государь, — сказал князь Василий Васильевич, — я это вижу и, может быть, отгадываю за что.

   — Послушай, князь Василий, — отвечал Пётр, — я не хочу с тобой хитрить, — дипломатничать, как вы это называете, я считаю тебя за честного человека и прошу тебя: обещай мне отвечать правду на вопросы, которые я предложу тебе.

   — Позволь спросить тебя, государь: вопросы эти будут касаться одного меня или ещё кого-нибудь?

   — Одного тебя, и больше никого.

   — Обещаю сказать тебе всю правду, государь.

   — Хорошо!.. Знал ты или не знал о заговоре сестры моей со Щегловитовым и со Стрижовым захватить меня на дороге в Преображенское?

   — Не только не знал, но и не подозревал, государь. Ты помнишь, как Стрижов удивился, увидав меня в твоей карете...

   — Я думал об этом, если, зная о заговоре, ты не предупредил меня, то, значит, ты ему сочувствовал, а если б ты ему сочувствовал, то не помешал бы ему исполниться. Зотов[15] это называет, кажется, дилеммой, и дилемма сия зело красна и убедительна; но что для меня не красно и неубедительно, что до сих пор остаётся загадкой — это то, что Щегловитов с десятком таких же сорванцов, как он сам, смел покуситься... Второй вопрос: советовал ты сестре моей бежать в Польшу и с помощию Собеского объявить мне войну?

   — Государь, миром третьего года[16] царевна поставила себя в слишком дурные отношения к польскому королю, чтобы подобные советы могли прийти мне в голову. Да и неужели ты считаешь меня способным вооружать Польшу против России?

   — Это не ответ, а вопрос, — отвечал Пётр. — Я спрашиваю, советовал ли ты сестре моей ехать в Польшу.

   — Советовал, государь, и теперь советую; но не для продолжения междоусобий, а для прекращения их. В её отсутствие власть твоя так окрепнет, что царевна уже не будет в состоянии вредить тебе и по возвращении примирится со своим положением. Я помню, как сквозь сон помню, я уже начинал заболевать, что предлагал царевне сделать всё возможное, чтобы примирить вас в её отсутствие.

   — Нет, поздно ей со мной мириться!.. Что ж, согласна она уехать и, может быть, думает она взять с собой Щегловитова и Стрижова?..

   — Государь, во время моей болезни царевна была в Медведкове всего один раз и не говорила со мной о делах...

   — На это, впрочем, можешь не отвечать: это касается не лично тебя. Ну а перед болезнью ты не говорил о её коронации, не поощрял её?

   — Государь, я доложил тебе, что в последний раз, как я видел царевну в Кремле, я уже был очень болен...

   — Знаю, и я говорю не об этом последнем разе, а о тех советах, которые ты давал сестре моей до твоего отъезда в Тулу.

   — До отъезда в Тулу я не дал царевне ни одного совета, который не клонился бы к вашему примирению и к отречению её от соправительства.

   — Верю тебе, — сказал Пётр, подойдя к князю Василию и пожимая ему руку, — верю и благодарю; а об этом последнем разе, о первом дне твоей болезни, и говорить не стоит: я знаю твой разговор с Людовиком XIV; знаю и то, что за лихорадочный бред человек отвечает так же мало, как и за сон, который ему приснится.

   — Неужели Гульст передал тебе, государь?..

   — Всё передал: и о скипетре, и о короне, — отвечал, смеясь, Пётр, — но вовсе не с тем, чтобы повредить тебе: он знает меня хорошо... Ну ещё один вопрос, последний: советовал ли ты сестре моей, в бреду ли или не в бреду, ни в каком случае не выдавать мне Щегловитова?

В бреду не помню, что я ей говорил; а не в бреду я точно советовал не выдавать Щегловитова.

   — Могу ли я узнать причину этого мудрого совета?

   — Не спрашивай, государь; я не могу сказать её никому в мире.

   — Даже мне?

   — Тебе — меньше, чем кому-нибудь, государь; да и... Щегловитов теперь совершенно безвред...

   — А обещание?

   — Обещание касалось моих тайн, и я не скрыл от тебя ни одной, государь.

   — Хорошо! — сказал Пётр, показывая внезапно похолодевшим тоном, что аудиенция окончена. Он подошёл к бюро и, остановившись перед ним, начал разбирать лежащие на нём бумаги.

Князь Василий Васильевич кончил аудиенцию почти теми же словами, которыми он начал её.

   — Государь, — сказал он, — ты на меня гневаешься, и я понимаю это, но со временем ты увидишь, когда-нибудь ты, может быть, узнаешь то, что я теперь не могу открыть тебе... Тогда ты отдашь мне справедливость, тогда...

Пётр, не отвечая ни слова, углубился в бумаги, и князь Василий, поклонившись и прихрамывая, вышел из царского кабинета.

На следующее утро, подъезжая к Кремлю, он был ещё издали поражён зрелищем необыкновенным.