Царевну он нашёл очень изменившеюся: черты лица её, всё ещё прекрасные, погрубели; глаза впали и оттенились голубой каёмкой, всё лицо похудело и побледнело. Что произвело в ней такую быструю перемену? Угрызения ли совести, не поладившей с рассудком? Обманутые ли надежды честолюбия? Разочарования ли дурно распорядившейся любви? Неизвестно: и те, и другие, и третьи действуют разрушительно.
— Пророчества твои начинают сбываться, князь Василий, — сказала царевна. — Видишь, в каком я положении; жребий брошен! Знаешь ли ты, что случилось во время твоего пребывания в Квашнине?
— Слышал, — отвечал князь Василий, не столько садясь, сколько упадая на кресло, — я сейчас только с дороги, весь распростужен... слышал, царевна, и не верил ушам своим: всё единогласно говорят, что ты покушалась убить брата. Правда это?
— Нет, неправда! С того вечера, как ты... как с тобой на этом самом кресле сделалось дурно... да тебе и теперь дурно, князь Василий?..
— Да, очень болит бок; но я перемогусь... Продолжай, царевна.
— С того самого вечера до Преображения я Ще... я его ни разу не видала. Двадцать четвёртого июля утром между нами было говорено, чтобы на другой день, в именины тётушки, он привёз Петра ко мне; и он должен был ожидать последних приказаний, которые я обещала дать ему по совещании с тобой... ты ушёл; ты помнишь, что в этот вечер нам было не до совещаний... и он решился действовать, не ожидая последних приказаний моих и не надеясь на твоё согласие. Он рассчитывал на лёгкий успех... Если б ему удалось, то, — клянусь тебе, моя цель была заставить Петра подписать отречение от престола, и больше ничего. Двоецарствие, ты сам говоришь, невозможно...
— А если б, защищаясь, Пётр был убит? Ты не подумала об этом?
— Ах! Это было бы самое счастливое, что только могло случиться и для нас и для России!..
— Ты не подумала, что кровь его и бесчестие цареубийства пали бы на тебя, на меня, на моих сыновей и на всех твоих приверженцев?
— Нет, кровь его пала бы на него самого, а бесчестие не могло бы коснуться человека, которому Россия столько обязана. Посмотри, что сделано в наше семилетнее правление: славный мир со Швецией и с Польшей; союз с императором против Порты... Что ещё и когда ещё сделает Пётр, а наши дела видела вся Европа; за них благодарит нас вся Россия, и она не променяет нас на семнадцатилетнего мальчика и на его безумные затеи. Права Петра неотъемлемы, ты говоришь; а разве права Иоанна и мои не такие же? За что младший будет владеть достоянием старших?.. Большинство московских жителей и все здравомыслящие дворяне за меня: на прошении, поданном мне о принятии престола, — тысячи подписей; на днях я получу другое прошение, — о немедленном короновании... Смешно бы было мне отказаться: глас народа — глас Божий.
— Ты сама себя хочешь обманывать и утешаешься пустыми мечтами, — возразил князь Василий всё более и более слабеющим голосом. — Я не видал прошения, поданного тебе в праздник Преображения; но знаю, какие на нём подписи: кресты, может быть насильно выманенные стрельцами у безграмотных москвичей; есть ли между этими подписями хоть одно мало-мальски порядочное имя? Нет, царевна, тебе теперь одно спасение... позвони, пожалуйста, и прикажи дать мне стакан воды; попробую принять порошок: мочи нет больно... да оберни мне голову мокрым полотенцем... я чувствую, что начинается горячка...
— На чём, бишь, мы остановились, — сказал князь Василий по уходе слуги, принёсшего воду, — теперь голове полегче, а бок всё ещё болит...
— Ты говорил о единственном средстве моего спасения, но не лучше ли тебе лечь, князь Василий? Я бы послала за доктором...
— Нет, не надо; я сейчас кончу и уеду. Итак, царевна, тебе одно спасение: выдать Щегловитова Петру ты не согласишься, и я сам не посоветую тебе бесчестного поступка. А уезжай, пока время; уезжай в Варшаву или в Вену; хоть со Щегловитовым уезжай; но не медли часа лишнего; а я без тебя помирю тебя с Петром на самых выгодных условиях. Ручаюсь, что для меня он сделает всё возможное; последнее время он очень полюбил меня. Послезавтра я буду у Репнина на манёврах... Завтра привезу тебе паспорты... Пётр, правда, чувствует свою силу, но он чувствует и свою неопытность и нуждается во мне... Пётр боится меня... Нет! Я так скоро своего места не уступлю! Я на этом месте сделаю такие дела, что вся Европа подивится им!.. А хочешь ли, царевна, ехать вместе со мной к Леопольду?..[12] Ах, голова, голова!.. Я совсем забыл, что ты едешь со Щегловитовым к Яну Собескому[13]. Едешь ты завтра или нет? — прибавил князь Василий, стараясь встать с кресла и тут же упадая в него.
— Если успею собраться, так поеду, — отвечала царевна, видя, что бред усиливается, и боясь противоречить больному, — но мне кажется, спешить нечего, погодим до твоего выздоровления и тогда решимся; домой в этом положении тебе ехать никак нельзя.
Царевна позвонила.
— Съезди как можно скорее к Фишеру, — сказала она вошедшему слуге, — и попроси его сюда, если его не застанешь дома, то привези другого доктора: князь очень болен!
Слуга торопливо вышел.
— А покуда ты полечишься, — продолжала царевна, — многое может перемениться: я очень надеюсь на прошение от всех сословий... Посмотрим, что скажет Пётр на моей коронации: он не хотел соправительницы, так будет же над ним государыня!..
— Да, будет над ним государыня! Будет над ним и государь! Я буду его государем! Нет, не я, а Щегловитов... Иоанн, Пётр, куда девать вас? — князь Василий Васильевич чувствовал, что бредит, но не мог удержаться. — Зачем Щегловитов подвернулся здесь, — продолжал он, — без него было так хорошо!.. А Пётр, Пётр — умный ребёнок... Миша тоже умный ребёнок. Нет, Серафима Ивановна, Чальдини не даст тебе умничать над Петром! Позовите Чальдини... Куда это ты ведёшь меня, Алексей Михайлович? — спросил князь Василий, чувствуя, что сильные руки людей, прибежавших на зов царевны, приподнимают его с кресла.
— Успокойся, князь Василий, приляг на диван; ты очень болен!..
— Ты думаешь, что я болен, ты думаешь, что я не в своём уме!.. Я знаю, что говорю тебе, государь; ты не любишь, чтобы тебе противоречили; ни один государь не любит противоречий, а я должен противоречить... поход в Перекоп — большая ошибка; не скоро исправит её Леопольд; а Щегловитов и Лефорт и подавно...
— Скорее, доктор! — закричала царевна входящему Гульсту[14]. — Ему очень дурно!
— Да, Серафима Ивановна, — продолжал кричать князь Василий Васильевич, — будешь ты под опекой в Перекопе, или я не буду министром... я первый министр и останусь первым министром! Пётр не посмеет свергнуть меня, меня, великого Голицына. Я нужен России, и Россия нужна мне...
Покуда готовили всё нужное для кровопускания, Гульст объяснил царевне, что, приехав к Фишеру и не застав его дома, он встретил у него её посланного и поспешил на помощь к больному.
Услыхав звуки французского языка и увидев напудренный парик, князь Василий Васильевич принял Гульста за Людовика XIV и тут же вступил с ним в разговор:
— Конечно, царствование вашего величества полно славы; но и наше будет такое же. Мы заключим союз как равные! Россия и Франция, в тесном между собою союзе, предпишут закон всей Европе. Турции не будет!.. Ох! Как тяжелы скипетр и корона!
Ему казалось, что палка, которую ему дали в руку перед кровопусканием — скипетр, а мокрое полотенце на голове — корона.
— Однако не надо, чтоб вы требовали выдачи Щегловитова: её царское величество Софья Алексеевна ни за что не согласится выдать его; он её... Вы мне сделали больно, государь!..
В эту минуту из руки, державшей скипетр, хлынула кровь, и князь Василий Васильевич впал в обморок.
На следующий день Фишер настоял на том, чтобы больной был перевезён в Медведково — подальше от театра политических действий. Князь Василий Васильевич всю дорогу был без памяти и не сказал ни слова. Фишер, давно знакомый с организмом своего пациента, не очень беспокоился его болезнью, хотя и видел, что она в эту осень обещает быть и опаснее и продолжительнее, чем в предыдущие. Он вообще не любил мудрить, испытанный чальдиневский порошок до сих пор приносил пользу, и Фишер решился ограничиться им и на этот раз.
