- Раз уж ты все знаешь, Аполлон, скажи: для чего мне поклонение? Зачем нужны мне чьи-то молитвы?
- Любому это нужно, Касс, не прикидывайся глупой. Любой жаждет чувствовать себя великим.
- Я не прикидываюсь. Я действительно не понимаю. Для чего чувствовать себя великим? Уверен ли ты, что это нужно каждому?
- Без сомнения. Представь себя бессмертной богиней: в твою честь возносятся храмы, слагаются песни, легенды...
- Разве может это сделать меня счастливой?
- Это делает счастливыми всех нас.
- Ты хитришь сам с собой, Аполлон. Не вижу я счастья в твоих глазах.
- Твоя любовь - единственное, чего мне не хватает для счастья.
В голосе его с силой взметнулась надежда: - Скажи: "Да", Касс, скажи - и все плохое позади.
- О Аполлон! Ведь ты Бог! Будь же великодушным, Аполлон!
- Ну, конечно, Боги обязаны проявлять снисходительность и великодушие, считают люди... Обязаны, должны, только по той простой причине, что они - Боги. Но позвольте, а что же в обмен? Немного великодушия к Богу? Приходит ли тебе в голову, человек, хоть иногда, случайно, насчет снисходительности к тому, кто не ниже, а выше тебя?
Кассандра молчала.
Аполлон вздохнул и взволнованно продолжал: - Разумеется, легко и просто быть великодушным к слабому, а к сильному? Уверяю тебя: великодушие и снисходительность к сильному могут оказаться гораздо нужнее, значимее, ценнее. Попробуй сама стать великодушной, Кассандра: не к человеку - к Богу!
- Прости меня, Аполлон, - упавшим голосом сказала Кассандра. - Я не могу солгать. Особенно в этом я не могу солгать тебе.
Она рухнула на колени и заломила руки: - Хочешь - возьми меня, хочешь - убей! Я сама не знаю, в чем причина. Но знаю твердо. Прости меня, Аполлон! Прости: я всего лишь смертная. Прости: я не люблю тебя.
Бог, отшатнувшись от девушки, бегом устремился к колеснице.
Но горячий короткий бред Кассандры потому и был бредом, что проговаривался бессознательно, без участия разума, на одних чувствах. Едва лишь царевна поставила точку, она отчетливо поняла смысл тех слов, которые минуту назад, очевидно, сами по себе произнесли ее побелевшие непослушные губы. А поняв, схватилась за голову, опять заломила руки и стала, громко плача, молиться ему, просить прощения и пощады. Но было поздно: Бог перестал разговаривать с ней. Даже слышать не мог ее больше за шумом колесницы, которая затарахтела слишком громко, как всегда, перед взлетом.
И все. Кончено.
Видения последних часов, проведенных в родном городе, до конца ее дней не покинут ее.
Вот охрипшая от воплей, без голоса, без слез, царевна молится, уже в храме Афины Паллады, умоляет богиню защитить ее город, пощадить, защитить ее.
Вот в храм врывается мерзавец, пропахший своим и конским потом, косматый дикарь Оилид, и отрывает от кумира богини руки Кассандры, оттаскивает, насилует бесчувственную, здесь же в храме, чуть ли не на обломках разбившейся статуи.
А вот и Елена. Бледная от страха Елена. Прекрасная Елена, не успевшая оплакать Париса. Идет, идет, идет к кораблю... С ней Менелай, из-за которого, собственно, все и вышло: страшная война, гибель города, смерть стольких людей. Царь ведет за руку неверную жену и смотрит на нее с любовью. Забыв, простив красавице предательство, обман, воровство.
Все, как предсказал Аполлон.
- Я знаю, тебе пришлось пережить страшную ночь, - примирительно начал Агамемнон. - Эта подлая собака, Оилид, еще получит свое...
Кассандра вздрогнула. Причем тут Оилид... Да, злодей, да, мерзавец, но разве он главный виновник? Он только воспользовался теми обстоятельствами, которые удачно сложились для него... Для эллинов...
- Хотя, как мужчина, я могу понять его страсть к тебе, - вкрадчиво продолжал царь.
Кассандра мрачно взглянула на него. Он-то чем отличается от Оилида? Тем, что еще не изнасиловал ее? Он, пожалуй, не способен понять всю степень ее отвращения к нему. Да и плевать хозяину на то, что противен своей невольнице. Противен весь, от голоса до запаха, этот греческий царек.
Она, вещая царевна Кассандра, уже видела Агамемнона. Когда там же, в храме, он отнял ее у мучителя, отнял не потому, чтобы спасти - отнюдь: захотел иметь сам. Что ж, все верно: добыча принадлежит царю. Отнимал же он у своих воинов награбленные ими ценности. Видела вещунья и жадность, и похоть, и спесь в желтых глазах царя.
- И могу понять твою... - он сначала хотел сказать "ненависть", но осекся: - Твое отношение к нам. - продолжал Агамемнон.
Хозяин изо всех сил старался показать: он щедр, он понятлив, он сочувствует ей, он терпелив и добр к своей рабыне.
А она не могла ни есть, ни говорить. Только горестно мигала, глядя куда-то в сторону... Вздыхала, облизывая пересохшие губы.
Царь собственноручно налил невольнице вина в серебряный, критской работы кубок. Кассандра прикоснулась губами к влажному краю.
- Мне стыдно за ту жестокость... - он опять осекся. Чуть было не сказал: "Ты должна понимать, это обычное отношение победителей к побежденным", но решил пощадить ее и пробормотал: - Все эллины не могут отвечать за жестокости двух-трех человек... Ведь герои долго боролись за победу и, наконец, победили...
- Да, - тихо согласилась Кассандра. - Победили.
Агамемнон окончательно смутился. Чувство неловкости не покидало его в присутствии этой девушки. Было в ней смутное, неуловимое, но явственное отличие от всех женщин, которых он знал. Разница, которая делала царевну выше, лучше других, он ощущал это кожей...
- Я много слышал о твоей красоте, образованности...
Царь хотел говорить с невольницей. В конце концов, она принадлежала ему. Он желал беседы и невольница обязана была беседовать с ним.
- Благодарю тебя, Агамемнон. - Кассандра чуть наклонила голову.
И все. Продолжала молчать.
- Правда ли то, что тебе открыто будущее?
- Правда и то, что люди не верят мне.
- Это неприятно, когда тебе не верят, - царь позволил себе усмехнуться.
- Неприятно?
- Пожалуй, это очень обидно, когда тебе не верят.
- Это особое чувство, - сказала Кассандра. - Это не передашь словами... Когда ты знаешь, точно знаешь, в общем и в деталях. А тебе не верят... Насмехаются... Смеются в лицо... Обзывают...
Девушка поднесла кубок к губам, сделала несколько больших глотков. Она посмотрела на Агамемнона. На лице его застыло просительное выражение. Он ждал от нее чуда, откровения. И она открылась ему. Сама не понимая, зачем.
- Но не это самое страшное, - прошептала Кассандра. - Не неверие, не насмешки, не издевательства. Самое страшное - это, когда они жалеют тебя.
Она стала повторять нараспев: "Ах, безумная! Ах, жалкая, несчастная девица! Сумасшедшая, она возомнила себе, что знает будущее! Можно ли не пожалеть бедную царевну: и прекрасна, и богата, но - безумна, безумна".
Кассандра глубоко вздохнула: - А потом все те же они проклинают тебя за то, что не убедила их. Не заставила их поверить себе.
- А если я верю тебе, - прошептал царь. - Можешь ли предсказать мне мою судьбу?
Вещунья мельком взглянула на него и быстро отвернулась: - Не требуй от меня этого, Агамемнон. Твоя страшная судьба уже ждет тебя.
- Я слушаю, - отрывисто приказал царь. - Говори.
- Ну что ж, - вздохнула девушка. Она наперед знала его реакцию на свое предсказание. - Если требуешь...
- Да, требую. -жестко сказал Агамемнон.
- Твоя жена уже точит кинжал.
Глядя ему прямо в глаза, медленно выговаривая каждое слово, сообщила ясновидица приговор его судьбы. - Даже суток тебе не прожить в своем доме, царь.
- Я понял, почему люди не верят тебе, невольница.
Агамемнон презрительно расхохотался.
В его смехе Кассандра слышала предсмертный стон своего города. Отсветы зарева полыхали на ее щеках: она опять видела насмешки и проклятья, агонию, кровь и разрушение, опять повторяла мысленно два слова: "Троя пала".
