Боль висела в воздухе, гнездилась в пыли и в жаре, затекала грязным потом в глаза. Боль струилась в мягких складках несложного платья, плясала на металлическом одеянии солдат. Боль лилась с нещадного солнца захлестывавшим всё и вся потоком. Боль наполнила собой цвета и звуки, заселила каждую частицу пространства и времени.
- Больше не могу, - прошептала Касс. - Не могу больше.
- Спокойно, спокойно, - монотонно повторял Лон. - Ничего на самом деле, не происходит: считай, это только твое воображение.
- Не могу больше.
По всему телу вещуньи пошли крупные судороги, на лице отразилась мука. Девушка дробно зачастила: - не могу больше, не могу больше, не могу больше, не могу...
- Хорошо, - сказал Лон. Он щелкнул пальцами левой руки (правая безотрывно лежала у нее на лбу) и закончил тренировку одним словом: - Домой.
Конвульсии и мука оставляли постепенно.
Касс уже вышла из транса, но видение не хотело отпускать и напоследок билось в ней жестким ознобом. Она сильно дрожала в такт всем телом, - и всё ещё не могла освободиться совсем.
- Вдох, выдох, - размеренно командовал Лон. - Глубокий вдох, длинный выдох...
Знакомые очертания и окраска комнаты, мебели, вещей и предметов, прохлада Лоновской ладони, приятное тепло и уют ложа постепенно ослабили дрожь. В конце концов, вещунья согрелась и стала успокаиваться.
- Видела в цвете? - деловито осведомился Лон.
- Да, - еле слышно произнесла Касс и всё тело опять протянула судорога.
- Ну что ж, вполне прилично, - не заметив, а может, только сделав вид, что не заметил ее смятения, пробормотал Лон. - Не надо только принимать все это близко к сердцу.
Уже смутно, издалека, но все-таки опять Касс увидела:
огромный крест, а на нем - прибитый к этому кресту человек. Несчастный медленно умирает под солнцем. Раскрытый, еще живой, казненный лишен возможности пошевелить рукой, чтобы смахнуть со лба пот или стряхнуть мух.
Внизу - толпа людей.
Они молча стоят и смотрят.
Развлекаются.
Касс застонала.
- Успокойся, - сказал Лон. - Расслабься и успокойся. Вернее, соберись и успокойся. - Лон посмотрел куда-то в сторону и нарочито безразличным голосом произнес: - Насколько я понимаю, ты видела Уэшеми? Это, разумеется, не Орф, но все же...
- Я устала, - с обидой и горечью в голосе выдохнула Касс. Она облизнула губы и таким же, как только что Лон, нарочито безразличным тоном поинтересовалась: - Ты видел то, что видела я?
Поэт не отвечал.
Он принес ей кубок фруктового и, пока она погружалась в сладкую прохладу нектара, включил виз.
Только теперь Касс окончательно пришла в себя. Настолько, чтобы услышать недовольство в его голосе, сообщившем: - Опять. В который раз...
Вроде бы только одна или две музы были на вчерашнем приеме. Запись злосчастного вечера шла по всем программам виза, да к тому же еще с самого утра, с самыми разными комментариями.
Вот и опять: мелькнуло холодное лицо Арса, бесстрастно наблюдавшее неуклюжие пируэты женщины-паука на красивой мозаике пола, а потом Рахел заслонили суетливые тела гномов...
Теперь на экране визжала Фина, рвавшаяся из рук Зева и Эры. Густые, синие, сумасшедшие глаза насквозь прожигали экран. Мать и отец тащили ее, оттаскивали куда-то в тишину. Пытались спасти дочь, а заодно и себя от публичного, на всю Посейдию, позора, от скандала, от истерики. Фина била руками и ногами, все равно, куда, вопила: - Оставьте меня в покое, ненавижу вас всех, ненавижу, ненавижу...
Наконец, в который раз, поплыли лица наблюдателей: каменное - Лона, удовлетворенное - Эриды, недоуменное - Асклепия.
На лице Орфа легко читалось омерзение ко всему на свете.
Рамтей полузакрыл глаза, но это не помогало. Ему все равно не удавалось полностью скрыть стыд. Да, пожалуй, скорее всего, - именно стыд за свою семью был тем ощущением, которое испытывал Рамтей. Надменный, всегда казавшийся бесчувственным исполин.
Мимо Уэшеми камера проехалась, почти не задерживаясь: его ведь еще не знала публика. Но даже и за короткое время не трудно было заметить: лицо молодого халдея не просто выражало сострадание, оно было полно боли. Поэт вздрагивал от каждого удара, как будто Фина избивала не Рахел, а его самого.
А вот и она, Касс: белая, противная... Губы бесформенные, расшлепанные... Она не любила смотреть себя по визу. Впрочем, большинство знакомых разделяло эту неприязнь к своему визовому образу. Считается, что в своем собственном воображении каждый представляется себе другим. Например, Касс никогда даже и не подозревала, что ее глаза могут быть такими неестественно светлыми, такими ненормально огромными.
- Хороша, - не то одобрительно, не то, наоборот, с иронией произнес Лон, и не удосужился уточнить, к кому именно относится замечание. - А Фадита и тут умудрилась отвертеться.
- Да ее же не было, - вспомнила Касс. - Она же потом появилась, когда Орф...
- Знаю, знаю, - перебил Лон и повел плечами. Опять-таки было не понять, отгонял ли он этим жестом образ Фадиты, или пытался отмахнуться от навязчивой идеи сравнения себя и Орфа.
- Скажи, - вдруг попросила Касс: - Ты ведь все еще ее любишь?
Она немного успокоилась и открыто смотрела на друга, в ожидании утвердительного ответа. Получить этот ответ каких-нибудь два-три дня назад представлялось для нее катастрофой, а сейчас она, кажется, еще сильнее, чем раньше боялась, желала услышать его "Да". И чувствовала себя на редкость спокойно.
- Что за глупости, - усмехнулся Лон.
- Отпусти меня, - внезапно для себя самой взмолилась Касс.
- Что за глупости, - повторил поэт со всё той же нелепой усмешкой.
- Я тебя не люблю, - сказала Касс.
- Любит, не любит, ударит, поцелует, - небрежно пропел Лон и ласково посмотрел на нее. - Все это ваши женские глупости.
Он снова усмехнулся: - Нашла же ещё, к кому ревновать...
Касс молчала и смотрела на человека, которого так долго считала любимым, ещё дольше - другом, и который являлся её учителем. Сейчас Прекрасной Деве очень хотелось пожалеть его, уверенного, большого, красивого, сильного. Может, ей всё-таки хотелось, чтобы он пожалел ее, запутавшуюся, маленькую, ослабшую от недоверия, усталости и сомнений.
Она в упор долго разглядывала Апола. Тот, конечно, учуял в ней какое-то желание. Это заставило поэта ухмыльнуться, тем не менее, он терпеливо ждал. Оракул на этот раз, безусловно, все понял неправильно: и природу этого предполагаемого ее желания, и суть разговора. Касс не шевелилась.
В конце концов, Лон понял, что момент упущен или не возник. В любом случае, обоим стало ясно: ждать сегодня чего-то ещё было глупо.
- На самом деле...
Поэт опять криво усмехнулся. - Это, чтобы ты успокоилась.
Он утвердительно несколько раз покивал головой, словно обдумывал свою мысль, чтобы окончательно убедиться в ней самому прежде, чем формулировать вслух. - На самом деле любви не бывает. Есть только желания. Желание обладать. Желание познать неизвестное. Желание наслаждаться.
Он подумал ещё, затем назидательно изрек: - По сути, вся наша жизнь и есть сплошная цепь желаний... - он подчеркнул: - Неудовлетворенных желаний...
Ей опять захотелось пожалеть его, не любимого ею человека. Оракула. Атлета. Певца. Поэта, чья жизнь являлась этой безрадостной цепью. Пожалуй, даже безнадёжной вереницей, каждым звеном которой являлось неудовлетворенное желание.
- Я тебя не очень понимаю. - Касс вымученно улыбнулась. Она случайно взглянула на экран и вздрогнула, увидев свою собственную истерику. Вот ярко брызнули из ее глаз слезы, а вон она рвется, несется, падает перед Уэшеми на колени, хватает, целует его руки. Хороша, Прекрасная Дева. Нечего сказать, хороша.
Ничего особенного на руках халдея сейчас не проявлялось: руки и руки. Крупные, холеные, с длинными пальцами, - руки музыканта.
