И все же смутное предчувствие давило грудь, хотя невозможно было расслышать шипения или увидеть скрытого высокой травой красивого тела смертоносной змеи. А змея лениво извиваясь, медленно подползала.
Последней строчкой певец опять пропел: "Я люблю тебя, Эвридика". Напоследок, его кифара издала особенно тревожный, одновременно нежный и пронзительный звук. Слезы брызнули из глаз нимфы, она бросилась на шею мужа. Он бережно отложил кифару, не менее бережно взял на руки жену, прижал к себе, стал баюкать, гладить по лицу.
Они поцеловались.
- А все-таки, для чего все это: любовь, жизнь, счастье...
Она мечтательно взглянула на него круглыми темно-синими глазами. - Ведь все бывает для чего-то... Жизнь и смерть, счастье и муки, любовь и ненависть...
- Добро и зло, - в тон прибавил он.
- Да, добро и зло...
Она подумала и продолжала: - Если существует, значит, кто-то изобрел, придумал... Зачем? Но ведь не может быть, чтобы все это было просто так, случайно...
- Это было бы скучно, - полуспросил, полусогласился он.
- Но все удивительно переплетено в этом мире, - задумчиво продолжала она. - Иногда, то, что кажется добром, на самом деле оборачивается злом, или наоборот... А сколько раз бывало, что любовь превращалась в ненависть...
- И наоборот...
- Мой отец, например, считает, что любовь дана для того, чтобы приносить страдание.
- А страдание?
- Не знаю. Он говорит: основа всего - страдание.
- Ну, это не может быть правдой. Ни логики, ни смысла.
Орфей посмотрел на Эвридику уже совсем серьезно. - Я знаю: любовь на самом деле спокойна и светла. Еще я знаю: все на свете происходит от любви. Тот, кто изобрел ее... - он расхохотался и покачал головой: - Проклятую... - с удовольствием чмокнул щечку жены: - Соображал, что делает. Ох, соображал, - певец еще раз покачал головой: - Значит, основа всего - не страдание, а... - он улыбнулся и менторским тоном спросил: - Что? - зачем-то дотронулся до кончика ее носа указательным пальцем и назидательно изрек: - Счастье.
- Но ведь страдание для чего-то? Не зря же посылают его Боги?
- Боги? Страдание? Ну нет! - с непонятной уверенностью, будто давно об этом думал и все понял, беспечно сказал Орфей: - Страдание, ненависть, зло - это все придумывают сами люди. На добро ведь сколько фантазии нужно. А зло придумать гораздо легче. И насколько легче придумать смерть, а до жизни до сих пор никто из людей еще не додумался. И ненависть придумать легче, чем любовь.
- Правда. - Эвридика улыбнулась новой, загадочной улыбкой: чуть печально, чуть мечтательно. - Когда о человеке говорят: "Хороший человек", - задумчиво сказала она, - то уже ничего прибавлять не надо: хороший - и этим все сказано. Когда же говорят "Плохой", то обязательно пытаются это "Плохой" как-то объяснить, потому что неловко, кажется, нужно загладить, вот и объясняют...
- Вот, видишь... А еще... Ведь каждый хочет, чтобы его понимали и любили, а много есть людей, которые хотят понимать и любить сами? Просто так, ни за что? Ради самого этого понимания и ради самой этой любви?
Теперь в его взгляде почему-то была жалость к ней, одна сплошная жалость. Ей опять захотелось заплакать, и она немедленно это желание исполнила. Эвридика заплакала, а Орфей молча стал целовать глаза и щеки любимой, познавая вкус каждой её слезинки.
Они не услышали шипения, не заметили извивавшегося в траве, уже совсем близко, змеиного тела.
Даже укуса нимфа не почувствовала, только увидела: лицо мужа исказилось. Он стал часто и дробно повторять: "Что с тобой, что с тобой, что с тобой?"
Певец держал в руках все более тяжелевшее тело жены. Его слезы полились прямо в ее, еще открытые, но уже мертвые, круглые, темно-синие глаза нимфы.
Когда Орфей убедилася в том, что Эвридика мертва, он положил труп на траву. Змея еще была здесь. Спокойно приподняв изящную красивую головку, смотрела на него, словно любовалась делом своих рук.
- Укуси меня, - попросил он змею. - Укуси же и меня.
Змея подумала немного, вобрала в себя жало и отползла.
Певец бросился на четвереньки и стал шарить в траве, не замечая, что колет и обдирает в кровь колени и руки: все искал, искал, искал. Но змея исчезла.
Тогда он встал и опять поднял труп, теперь уже совсем холодный, тяжелый. Посмотрел изумленно, не веря, словно пытаясь окончательно убедиться в случившемся. А убедившись, опустил тело на землю. Механическим движением закрыл рукой мертвые глаза возлюбленной.
Сделав это, вскочил и, обратившись к небу, закричал:
- Аполлон, мой Бог, мой учитель! Признайся, ты подшутил надо мной. Признайся, она только спит: ты усыпил ее. Разбуди Эвридику поскорей, Аполлон! Это жестокая шутка, прекрати ее.
Певец закрыл глаза, повернул голову туда, где, он знал, лежало тело, и осторожно открыл, сначала - левый глаз, потом - правый. Тело лежало в том же положении, по-прежнему мертво, недвижимо.
Орфей опять обратился к небу: - За что ты, Аполлон, мстишь мне так страшно? Если за то, что превзошел тебя, - клянусь! - я перестану петь. А хочешь, возьми мою золотую кифару! Или мой голос! Возьми все, Аполлон, только помоги мне вернуть жену...
Он подождал ответа, но ответа не было. Осиротевший, опять задрав голову к небу, дико взвыл: - Тогда пусти в меня стрелу из своего серебряного лука, чтобы и меня не стало, если нет ее... Если уж ты так сильно ненавидишь меня, то убей! Убей же!
Он попеременно просил Аполлона, Афродиту, Эрота вернуть ему Эвридику. Или послать смерть ему тоже. Он молился долго и тщетно. Он просил всех подряд: Зевса, Геру, Артемиду, Гермеса, Афину.
В конце концов, певец закричал. Закричал ужасно, не щадя голоса. И стал бить себя в голову кулаками и кифарой.
Когда не помогло и это, Орфей взмолился кровавому Богу войны Аресу. Но и Арес не послал ему гибели.
Наступило второе утро, а певец не умирал, только потерял голос. Он хрипел, но все еще молился, правда, теперь только Аиду. Орфей смиренно просил Аида вернуть ему возлюбленную или забрать его к ней, в свое царство мертвых.
Переходя то на крик, то на хрип, то на шепот, певец молился трое суток у тела Эвридики.
На четвертые сутки он замолчал и, более не издав ни звука, стал собирать дрова для похорон.
Молча, с сухими глазами, он похоронил любимую. Только, когда улегся последний всплеск пламени и дыма, взял в руки кифару. Поэт попытался запеть, но из глотки вышел глухой хрип. И тогда, обессиленный, певец, наконец, заплакал.
Орфей, скорее всего, сошел с ума: его песня, похожая на рыдание, рассказывала, что Боги разрешили ему вывести Эвридику из мира теней, но он не выполнил их условия, оглянулся - и потерял ее, теперь уже навсегда...
- Ты что, совсем? - Лон чуть ли не заикаться начал, когда увидел слезы на лице Касс.
Она глядела на него, с трудом отрываясь от видения, не понимая, что происходит.
- Это как называется?
Губы Лона побелели от ярости. - Вот этот кретин произвел на тебя такое впечатление? Я - нет, а он - да?
- О чем ты? - пролепетала Касс и окончательно пришла в себя.
Чем завоевал Орф любовь публики? А его, безусловно, любили. Под аплодисменты, певец кланялся. Вид его говорил о полном отречении от реальности.
- Непостижимо, - только и сказал Лон.
- Знаешь, я его не слышала, - призналась Касс.
- Ничего не потеряла, - отрезал он. - Страсти почему-то ползают... Мраморное тело... Короче, весь идиотский арсенал. - Лон помолчал, потом добавил, уже спокойно: - Ну что ж, послушаем теперь Уэшеми... - и ворчливо добавил: - Раз уж все ударились в поэзию в этом мире... Даже заезжие халдеи...
- Для чего бывает поэзия? - прошептала Касс и с мольбой посмотрела на Лона. - Для чего бывает любовь?
- Для того, чтобы ею заниматься, - не задумываясь, ответил тот. И прибавил: - Тише, послушаем этого, дома поговорим.
С первых же аккордов стало ясно: то, что делал "этот", оказалось совершенно другим и не походило ни на утонченную лирику Лона, ни на вульгарный бред Орфа.
