— Вот-вот! — Довольный поддержкой Данилыча и Шереметева, царь уже махнул в направлении будущих редутов вытащенной изо рта трубкой с лицом эллинского сатира. — Сюрприз! Дело! Знаете, из скольких мест полетят ядра?

   — Ад будет! — хохотал Меншиков.

Шереметев, загораживая крупом своего коня дорогу царскому жеребцу, тоже вмешался:

   — Король сушит голову, как прорвать поперечные редуты, а здесь... Нужно немедленно строить, ваше величество. Но главное — чтобы никто не предупредил!

Вяло слушая Шереметева, царь поморщился:

   — А не придумает ли он чего-нибудь? Лес прикрывает наше крыло...

Только некогда было разговаривать с Меншиковым и Шереметевым. Царь сразу послал с адъютантами приказ строить укрепления. Меншикову же велел выдвинуть кавалерию ещё далее вперёд, чтобы ни одна живая душа из шведского лагеря не увидела, что происходит в этом месте.

Царь возвратился в шатёр уже после того, как все четыре новых редута были обведены валами и там были поставлены пушки под наблюдением самого командующего артиллерией генерала Брюса. Правда, там предстояло трудиться ещё всю ночь, чтобы к рассвету укрепления встретили врага хотя бы вполсилы, но в них уже вошли гарнизоны, готовые к бою.

В ретраншементе пылали костры, пахло свежевскопанной землёю, тёсаным деревом, опилками. Громко и протяжно перекликались часовые. Солдатского гомона не слышалось, утомлённое работой войско спало — царь приказал дать ему хороший отдых, полагая, что к бою придётся приступить утром.

Конечно, в такую ночь чутко спали и во всех недостроенных редутах, а в новых не спал никто. Ещё совершенно не знали сна кавалеристы князя Меншикова, выведенные за новую передовую линию.

Усталость налегла и на царя, и он, взглянув, как красиво бредёт между прозрачными облаками плоская луна, вступил в свой шатёр, присел в кресло, успел подумать, что, наверно, в самом деле большим сюрпризом станет для Карла новая перпендикулярная линия. А ещё, подумалось, совсем не догадывается швед о том, что сегодня, вернее, вчера вечером Новгородский полк, давно закалённый в сражениях, поменялся мундирами с полком новобранцев. Пускай догадывается король, где новобранцы. Пускай ударят...

Это было последнее, что успел подумать царь, и уснул в кресле, так и не раздеваясь и не снимая даже ботфорт, а протянув куда-то во тьму свои очень длинные ноги...

Королевские войска в свете трескучих факелов, на все стороны разбрасывающих от себя длинные колючие искры, выходили из-за серых во тьме валов такого огромного сейчас ретраншемента и строились в гулком ночном поле. С неба засиял чистый месяц. Факельный свет потускнел, но на месяц начали налезать коротенькие тучки, и в моменты их появления огонь в солдатских руках становился ярче и снова победно рассыпал свои длинные колючие искры, вырывая из полумрака суровые решительные лица, горбоносые лошадиные морды, длинные фузеи, сверкающие штыки.

Тяжёлой поступью, вздымая пыль, в приглушённых гортанных командах, вышла и остановилась там, где ей приказано остановиться, непобедимая доселе лейб-гвардия. За ней выступали Юнкепинский полк, Вестербоцкий, Далкарский, Ивермолянский, затем почти все пехотные полки. За ними на конях выехали драгунские — Гильдерштернский, Гельмский, Вертенбергский, Вернерштетский, — постепенно вышли почти все полки, а потом заторопились уже рейтарские: Ниландский, Зидершонский, Лифляндский, Остергоцкий и другие. Черкасская степь наполнилась незнакомыми ей мощными звуками. Везде слышались топот сапог, стук копыт, звон оружия, и эти выразительные звуки приглушали слова коротких хриплых команд.

Конечно, какие-то полки оставались под Полтавой и в самом ретраншементе, некоторые — в гарнизонах по сёлам да местечкам вокруг Полтавы. Точно никто не знал, кому выпало удерживаться от сражения, кто ещё должен был появиться в поле, но тем, кто оставался, сочувствовали все: они не пойдут в решительное сражение, которое покроет новой славой храброго короля и его полки, если, конечно, московиты не удерут, заслышав поступь королевской армии. Все знали, что к московитам должны подойти полчища диких калмыков, но король решил ударить сегодня ночью, и уже никакая сила не поможет разбитому и так никто не сомневался, что наконец Богом даётся возможность разбить в генеральной баталии армию московитского царя... Так говорили солдатам младшие офицеры, а младшим офицерам — полковники и генералы.

Король слышал разговоры полулежа-полусидя в кресле-носилках, за одну ночь изготовленном для него мастерами из обоза. Он часто пробовал шевелить изувеченной ногою, надеясь, что конечность станет послушной и лёгкой, с неё можно будет сорвать всё, что туда навертел лейб-хирург Нейман, однако нога по-прежнему болела и оставалась непослушной. Он дождался, когда из ретраншемента выйдут последние войска, и подал знак рукой. Драбанты понесли носилки от полка к полку.

Перед каждым полком кресло-носилки опускалось на землю. Король глядел на лица в касаниях факельного света и силился узнать хотя бы одного солдата, но не узнавал никого. Хотел о чём-то напомнить, но не был уверен, эти ли солдаты участвовали в той битве, о которой хотелось говорить, или же они пришли с более поздними пополнениями. Сначала призывал некоторые полки воевать так, как положено воевать за своего короля, а потом ощутил на зубах потрескивание пылинок и лишь глядел на всех проникновенно и бодро махал драбантам рукою.

Когда носилки пронесли перед всеми полками, короля охватила вдруг зависть: все эти солдаты на рассвете встретятся с врагом, грудь в грудь, а он не сядет на коня и не бросится в водоворот сражения! Правда, они могут и погибнуть, на то солдаты, не короли, а его оберегает сам Бог. Только Всевышний одновременно и предостерегает от чего-то, но от чего? Чепуха те разговоры, будто король не заботится о тылах. Александр Великий перед походом вообще раздал имущество своим друзьям... Завтра наконец московитский царь увидит большую часть шведской армии!

Драбанты поставили носилки на свежескошенное сено, привядшее под солнцем. Оно приятно пахло. Фельдмаршал Реншильд, граф Пипер, генералы Лагеркрон, Спааре тоже прилегли на природном ковре, а немного поодаль был слышен приглушённый бас Левенгаупта, хриплый голос Росса, тонкий и скрипучий — Шлиппенбаха, весёлый — Штакельберга.

Где-то далеко на холмах пылали костры. Их было достаточно и позади, там, где в осаде осталась Полтава, непокорённая ещё и сегодня, да что она предпримет завтра, если в ней так мало пороха, как сказал перебежчик из царского лагеря?

И впереди, над лесом, куда клонился за тучами месяц, где царский ретраншемент, тоже вроде бы возносилось сияние. Лес вздымался отвесным утёсом. Там ничего не разглядеть. Это одна из азиатских загадок, которую приятно разгадывать и которую обязательно разгадает король.

Фельдмаршал Реншильд говорил возбуждённо, даже торжественно, будто на военном консилиуме, и король воображал, как шевелятся отдельные части его толстокожего, совершенно изуродованного рубцами лица, как ходят на нём колючие седоватые усы. Голос фельдмаршала изменился с того момента, когда король позвал его к себе и приказал вступить в командование армией. Правда, не дал ещё никакой диспозиции на генеральное сражение, но она будет дана на месте. Надоумит Бог... Главное — натиск!

Фельдмаршал из мрака спросил:

   — Ваше величество! Полагаю, вам припомнилась встреча персидского царя Ксеркса с его воинами. О ней рассказано у Геродота. Ксеркс заплакал: через сто лет, мол, никого из молодых воинов уже не будет на свете!

Граф Пипер почувствовал праздность вопроса. Безусловно, об этой ночи, как и о завтрашнем дне, всё будет записано Нордбергом, Адлерфельдом, Понятовским — они где-то здесь, возможно, прислушиваются к королевским словам. Эта ночь войдёт в историю. Фельдмаршал тоже надеется войти в историю; хочется предстать перед потомками образованным и осмотрительным человеком — вот и ссылка на Геродота... Но королю вопрос понравился. Он ответил, что отлично помнит это место у Геродота.