Заиграли трубы. На валы выкатывали пушки. Строились команды ещё сонных солдат. Преображенцы, приехавшие с царём, наводили порядки. На них смотрели как на генералов, хотя они рядовые.

В тот же день на берегах большой реки солдаты и работные люди начали насыпать новые валы. Где ещё не оттаяла земля — долбили её ломами и кирками. А на валах устраивали пушки, кое-где снимая их с кораблей, с той стороны, откуда ожидается враг. К верфи срочно подтягивались солдатские команды с противоположного берега реки. Работа кипела...

Вслед за царским обозом к Воронежу примчали гонцы с неплохой весточкой под вощёной бумагой да красными печатями: король повернул назад! Он очень зол. Приказывает всё сжигать. А людей угоняет с собой и расстреливает тех, кто не подчиняется!

А ещё прискакал гонец от Бориса Петровича Шереметева. Фельдмаршал извещал, что он со своим ташементом пробрался в тыл королю и захватил там местечко Рашевку, которое на речке Псёл. В плен сдался комендант полковник Альбедил. Этот полковник отчаянно штурмовал Веприк. Захвачено ещё много пленных. Взяты три тысячи коней из конюшни фельдмаршала Реншильда. Взят весь фельдмаршальский багаж вместе с имуществом королевских генералов. Затем Шереметев писал, что подумывает напасть на полки генерала Крейца, который в Лохвице дожидается Станислава Лещинского. Если удастся разбить Крейца, то между Лещинским и Карлом проляжет огромное расстояние. А ещё фельдмаршал добавлял, будто огромную поддержку, как и прежде, имеет он от верных царскому величеству казаков и малорусских холопов. Особенно много хвалы перепадало гетману Скоропадскому и полковникам Апостолу и Галагану.

В ознаменование желанной победы царь приказал трижды стрелять в Воронеже изо всех пушек, уже выставленных на валах и обращённых стволами в ту сторону, откуда мог появиться неприятель — теперь пока не появится! — и стрелять изо всех корабельных пушек.

Ночное небо раскалывали невиданные в этих местах огненные сполохи. Толпы на берегах бурлили. Люди гуляли по шинкам и корчемным дворам, во всех харчевнях. Царь лично, прямо с корабля, пропахший смолою и продутый весенними ветрами, забежал в первую попавшуюся харчевню:

   — Водки!

Опростал кружку, грохнул по столу кулаком:

   — Плясать! Всем плясать!

Подхватил грудастую статную молодицу, наступил ей на ноги, обутые в огромные сапоги, засмеялся, снова же наступил, пошёл вприсядку в сумасшедшей пляске, не то мужицкой, не то европейской. Молодица вмиг раскраснелась, закричала что-то подзадоривающее-бесстыжее, отчего мужики вокруг загудели быками:

   — Ну-ка! Ну-ка!

   — Даёт Маша!

Царский танец продолжался недолго. Зато долго били каблуками преображенцы и адъютанты. Даже Макаров гордо проплыл, словно лебедь.

Перед царскими глазами возникла на миг зазноба Екатерина, взятая на шпагу солдатами во время штурма шведской фортеции. Простая девушка, но какая... Припомнились большие глаза, горячие губы... Она теперь в Харькове. Родила дочь и ещё родит многих детей, может — и сына! Хоть и есть наследник престола, Алексей, от первой жены, какой-то сонной, будто корова, — теперь она в дальнем монастыре. Кому ведома судьба человека? Да и Алескей толчётся по кельям московских святых отцов, а им не по нраву перемены в государстве.

   — На! Выпей за моё здоровье! И за нашу победу!

Царь дал молодице золотую монету, отчего она, ещё не опомнившись, с кем отплясывает, поцеловала его не в руку, а в губы, обдав волнующим запахом женского тела.

   — Пусть тебе Бог пошлёт большую победу! — сказала женщина.

После салюта царь собственноручно написал фельдмаршалу благодарность за смелые и умные действия. Но то была ложка мёда перед горькой пилюлей, потому что вслед за тем на бумагу легли иные строки: теперь нужны действия уже не отдельных военных партий, а всего ташемента, взятого за Ворсклу фельдмаршалом, и с этим следует торопиться.

Написав письмо, царь раскрыл окно, задумался, глядя на широкую тёмную реку, где и в ночи угадывались высокие мачты. Как всегда, неудовольствие вызвала неторопливость фельдмаршала. Такого военачальника лучше бы заменить более достойным, но Борис Петрович сам из старинного рода. Его присутствие при армии придаёт иной вид царским делам. Получается, будто всё делается вместе со старинным знатным дворянством, а не только с безродными людьми, как вот Данилыч, Шафиров, Макаров. Которые зато имеют изрядный ум.

По Дону гулял ветер, гнал с верховий воду. Он освободит путь для больших судов. Правда, только два из них вскоре будут готовы... Но в Азове дожидаются весны ещё восемь судов более ранней постройки. Так что будет с чем выйти в море.

Весенние воды разливались всё шире и шире, а сотник Денис Журбенко на лесном заброшенном хуторе получил от полковника Галагана ответственное задание: бить шведов на переправе возле села Волчий Яр.

— Шведов вывел из Лохвицы генерал Крейц, — толковал полковник. — Они, значит, оторвались от фельдмаршала Шереметева. С тем генералом — Мазепина казна. И ещё жёны мазепинских старшин, взятые заложницами за своих мужей. Король теперь стоит с главным войском между Лютенькой, Петровкой, Решетиловкой да Опошней. Вот куда порывается Крейц!

На кривом носу полковника забелел длинный рубец. Полковник сыпал предвидениями, будто шведам далеко не удрать.

   — Ты только ввяжись в драку! Помощь подоспеет! — обещал он сотнику. — Это же казна! Я приведу казацтво! Посланы гонцы по сёлам и местечкам. Да, видишь, шведские гарнизоны везде покидают свои места...

При слове «казна» в глазах полковника загорались золотые огни. Он стал важным паном, имеет охотный чин, но сам уже будто городовой полковник — властелин полковых земель и поместий. Воистину — поместий у него достаточно. Скоропадский, да и царь, не желают мазепинских богатств. Между есаулами слышатся разговоры, будто Галаган действительно сядет городовым полковником.

Сотня очень быстро добралась до Волчьего Яра. На холме замаячили высокие тополя — будто ряд выбежавших из села любопытных молодиц. Разбухший Псёл вертел чёрными пенистыми волнами. Денис догадывался, что шведы отыщут для переправы более надёжное место.

Петрусь уже несколько дней провёл в сотне брата. Зеньковские погреба вспоминались страшным сном. Галю отвёз к матери. Там, в лесу, вроде бы всем безопасней: и матери, и малому Мишку, и деду Свириду. Шведы окончательно оставили Гадяч... Вот лишь неспокойно на душе за батька Голого. Донимает мысль о парсуне... Да кого расспросить?

Тем временем из лесов и оврагов, из уцелевших хуторских хат навстречу вылезали хлопы. Кто садился на коня, кто пешком, но все, как один, двигались туда, где, считалось, будет переправляться враг.

   — Где швед? — спросил Денис старого дедка, который, кажется, торопился не так быстро, как молодые его спутники.

Дедок не остановился для ответа, лишь крикнул, дёргая плечом под огромным блестящим топором.

   — Под Савинцами! Все знают, а вы не знаете! Казаки, лихо мне!

Петрусь попытался подначить старика:

   — Не страшно, дедуньо, с одним топором против шведа?

Строго и внимательно сверкнул взгляд из-под надвинутой на лоб бараньей шапки:

   — Балакай, казак! Вон нас сколько! Мне лишь бы коника... Сеять пора, а они моего коня в обоз забрали. Бить их буду. У меня не вырвутся. И хату сожгли, сам в лесу ночую, как волк! А они в церквах сидят, будто в шинках! То уж вы там отнимайте мазепинское золото!

Денис узнал старика. Это же он показывал брод, когда охотные казаки удирали с Балаганом из шведского лагеря...

Сотник хотел напомнить о встрече, но старик побежал за товарищами, упрямо неся на врага топор. Среди торопящихся людей многократно слышалось слово «казна». Золото не давало покоя.

Денис — сотник бывалый. Но посоветовался с казаками. Все закричали, что следует торопиться под Савинцы.