Сотник Зеленейский галопом пролетел через Куриловские ворота ко двору полковника Ивана Прокоповича Левенца. Стоя на крыльце между резными деревянными столбиками, выкрашенными в красный и синий цвета, сотник ещё весело смеялся, подрагивая толстым животом, чтобы каждый приметил весёлость и беззаботность на усатом широком лице, припорошённом дорожной пылью. Но стоило сотнику зайти в светлицу — сразу утишился мощный голос. Посеревшие губы испустили шёпот:

— Гетман у короля...

Полковник замер под окном на дубовой лавке, провалившейся в земляной пол многочисленными круглыми ножками и покрытой дорогим красным сукном.

   — Погоди! — поднял полковник руку — знак джурам исчезнуть. — У короля, говоришь?.. Да...

Мыслей у Левенца и без того достаточно. Нелегко было столкнуть прежнего полковника Искру. Тот не угомонился, пока не потерял голову. Конечно, нового полковника избрали на раде криком казацтва, да что это значит: гетманов ум и деньги сделают так, что на пост изберут и чёрную ворону, не только человека! Подумать, то и самого гетмана... Так уж повелось на этом свете. Где золото — там и правда. А за полковником с тех пор следит столько гетманских глаз, что ему приходится вертеться мухой в кипятке. Вот и сейчас полковым писарем — Чуйкевич, брат генерального судьи Чуйкевича. А генеральный судья — верный слуга гетмана. Скажи что не так...

   — Да... Да... Никому! Слышишь? — посоветовал хозяин гостю, немного придя в себя. — Ой, что начнётся!

Гость тоже опасался — у самого полно добра, на которое зарится голота.

   — Обождём, — добавил хозяин. — Да... Да... Что скажет Сечь?

   — Запорожцы в нашей корчме сидели. Поскакали, разведаем.

Полтавские полковники всегда оглядывались на соседнее Запорожье. Левенец посетовал в душе, что новость не залежалась в пути. Дошла бы, когда уже станет видно, кто прилепился к Мазепе. Получается, не очень верит гетман полтавскому полковнику, если доселе не намекал ему о союзе со шведами. А не сегодня задумано, нет... Возможно, на полтавское полковничество охота ясновельможному посадить иного человека.

Левенец хлопнул вспотевшими ладонями и приказал вбежавшему джуре пригласить полкового писаря да ещё своего зятя, сына бывшего, ещё до Искры, полтавского полковника — Герцыка.

К вечеру вся старшина знала, какие вести привезены сотником Зеленейским. На следующее утро к полковому городу стали собираться взбудораженные хлопы и казаки из окрестных сёл и хуторов. Сначала они заполнили предместье, корчемные дворы — с такими криками, что слышно было в крепости, — а затем ворвались в главные, Спасские ворота, открытые днём и ночью. Стража не получала приказа кого-либо не пускать. В крепости ворвавшиеся помяли кости нескольким казакам надворной хоругви, стали толпиться вокруг внутренних корчем. Раздались угрозы. Засверкало оружие. Поэтому полковник приказал Зеленейскому собрать казаков полтавской сотни, и выставил на своих воротах пушку. Давно снятая с городских валов, она до сих пор лежала в дальнем овине, старенькая, повреждённая во время последнего прихода турок; её годилось бы переплавить, но уцелела — хорошо. Не очень настреляет, зато напугать ещё в состоянии: не против татар выставлены. Против голоты.

Сотник понимал мысли полковника. Он расхаживал перед пушкой, размахивая саблей и хмуро глядя в сторону своего двора. Разнесу, если что... Казаки покрякивали и украдкой осеняли себя крестом, поворачиваясь лицом к золотым куполам Крестовоздвиженского монастыря.

Всё оказалось сделанным своевременно, потому что люд кипел возле корчем, ярился, взвинчивал себя, кружился вокруг церкви Святого Спаса, а в обеденную пору его уже ничто не удержало. Люд бросился к подворьям богачей так неожиданно, как бросается из чёрного горшка белое молоко, если посудину очень близко придвинуть к пламени... Полковник вместе с зятем Герцыком глядел на разъярённую толпу с душного и пыльного чердака своего дома, припадая лицом к маленькому окошку, где одни рамы, стёкол нет. Зятя приходилось сдерживать.

— Я возьму казаков и разгоню эту сволочь! — шипел тот.

   — А если казаки не подчинятся?

Впереди толпы виднелись двое дебелых громил — Охрим и Микита.

   — Их уничтожить первыми! — по-прежнему шипел зять, уже впиваясь пальцами в рукоять сабли.

С угрозами, но остерегаясь, баламуты миновали полковничье подворье, приумолкая перед пушкой на воротах. Левенец подумал, что богатым не удержаться в своих дворах. Спрятались — пусть уж лучше бегут в сторону Днепра. Оттуда, как с огромного перекрёстка, видно, куда подаваться дальше. А так, может, и ему, полковнику, не усидеть на дворе, если вздумает чинить народу преграды... Да... Да...

Он перекрестился, думая о душах знакомых богачей, и решил, что пусть деется с ними Божья воля, он им спасения подать не в силах. Кто знает, что будет завтра? Богачи просятся в подземелья, туда в старину полтавцы прятались от татар, но ведь там всё завалено камнями, чтобы не собиралась туда разная сволочь.

С чердака полковник с зятем спустился в светлицу, сел на лавку. Оглядел в окно крепостные валы. Чёрными во́ронами расхаживали там несколько казаков... Что валы, если в самом городе враг страшнее шведа?

Зять от бессилия закрывал глаза. Голоту надо бить. А чем?

Ещё через день, когда в городе примолк гул взбудораженного народа, к полковнику Левенцу гонец привёз с Диканьского шляха царское приглашение ехать со старшиной в город Глухов избирать там нового гетмана. У полковника же лежало письмо, доставленное щербатым сердюком на гнедом конике с перерубленным саблею ухом. В том письме Мазепа писал, куда следует вести Полтавский полк на соединение со шведами... Полковник, закрывшись в светлице, совещался с писарем Чуйкевичем, тоже нашедшим пристанище в его дворе, с сотником Зеленейским да со своим зятем Герцыком. Мазепино письмо лежало на сукне рядом с царским. Левенец брал поочерёдно одну бумагу, другую, передавал их в руки писарю и сотнику; сам то поднимался с места, то снова садился. Наконец решили подождать. Царю же отписать, будто в сотни посланы гонцы, а как только сотники соберутся — тогда и полковник отправится в Глухов.

— Я ждать не буду! — оскалился вдруг Герцык. — Возьму своих казаков — и к гетману!.. Я не буду дрожать перед чернью!

Левенец развёл руками, словно у него уже во дворе осёдлан конь.

А Полтава гудела.

Получалось — для её успокоения нужна сила.

Рядом с запорожским кошевым — Костем Гордиенком — торчит несколько значных войсковых товарищей да ещё те старшины, кому товариство дало на головы шапки и в руки палки. Сечь оказывает большую честь двоим царским стольникам: ради них на валах палят пушки, трещат самопалы, стреляют мушкеты.

— Слава! Слава!

Стольники с высокого воза читают грамоту, в которой царь уговаривает сечевое товариство покориться новому гетману — Ивану Скоропадскому — и ни на кончик мизинца не верить Мазепе. Ещё следить за турками и татарами, чтобы прежний гетман не подбил их к нападению на Сечь, равно и на пограничные царские городки.

Товариство терпеливо слушает.

Внизу, на разбитой до грязи земле, — кучка запорожцев, некогда захваченных Мазепой и отданных царю, а теперь освобождённых по его монаршему приказу, чтобы показать уважение к казацкому войску. Одежда на них исправна, лица выбриты, усы — в порядке. О них говорят стольники, на них казаки указывают пальцами. А сами они сгибаются под взглядами братьев-сечевиков.

Хоть и не ездил никто из Сечи на Глуховскую раду — а приглашение было! — да царь, получается, не злится, послы привезли годовое жалованье — двенадцать тысяч рублей, а кошевому и старшине сверх того ещё семь тысяч червонцев да разные подарки. Возы с деньгами под воловьими шкурами окружены царскими солдатами. Но они у всех перед глазами. Коли так — никто из голоты не потерпит о царе плохого слова, — то понимает Кость Гордиенко, потому и внимательно слушает речи стольников, следя, чтобы кто-нибудь из зажилых не крикнул сдуру непотребного: голота прибьёт на месте. Голота опасается, как бы стольники не увезли доставленное золото назад.