Только к вечеру, неожиданно наткнувшись на глухой дороге на конницу, припали к снегу. Уже выбирали, куда уползать, где спрятать купца. А Петрусь вдруг вскочил на ноги:

   — Погодите! Не надо!

В переднем всаднике, каком-то неповоротливом на вид и громадном, он узнал знакомого человека и замахал ему обеими руками.

Вскоре беглецы сидели в большой тёплой корчме и корчмарёва жена подносила каждому по миске горячего борща. Даже Яценко уплетал вкусную еду. Корчмариха, пожилая женщина в тёплой сивой свитке, стонала, глядя, какой перед ней человек:

   — Будто дрова рубит... Вспотел! Долго ему отхаживать те ноги...

Батько Голый — именно его узнал Петрусь впереди неизвестного войска — рассказывал о себе. Он исхудал. На висках густая седина. Рубцов стало больше. Веки вздрагивают.

   — Оце... На том нашем хуторе отлежался. Где ты, Петро, малевал петухов. Так и красуются они... Там и товариство собрал. Кто после Чернодуба уцелел, а кто — новички. Сейчас у меня бывшие мазепинцы, хлопы, русские мужики и даже солдаты, удравшие от царской муштры. Оце.. Спасли меня хлопцы, так я уже везде шведской крови пролил! Бьём мазепинцев и скоропадчиков не милуем. Ведь прежнее у нас деется... Скажи, Мацько!

Рядом с батьком сидел желтоголовый молодой человек с хитрым быстрым взглядом. Он еле сдерживался, чтобы не прерывать речь старого атамана. Теперь выдохнул:

   — Так, батьку, вашмосць! У мазепинцев царь отнимает, а скоропадчикам даёт! То же горе простому человеку, что царь, что король!

Галя шепнула Петрусю, что она знает желтоголового: бывший жебрак.

   — Это мой побратим! — указал батько на молодого человека. — Правду режет! Мазепинское поместье, скажем, передали Галагану. Галаган искал выгоды у короля, а завидел, что у царя всё понадёжней, — так туда... А мы сегодня его добро раздали людям, а строения пустили с огнём! Не будет у нас панов, пускай знает! Ездил ты к царю, Петро, да не читал он нашу бумагу. Говоришь, Онисько... Ониська на том свете спрошу. Жаль. Если бы мне к царю... Поговорить...

Яценко чуть не подавился борщом. Отодвинул миску так решительно, что корчмариха с Галей испугались, не повредила ли несчастному еда. Он же отёкшими ногами упёрся в пол:

   — Поедем! Такое у меня дело, что царь и вам ласку окажет! И расскажем, что шведы уже в походе.

Батько ударил по столу кулаком. Борщ забрызгал купцу лоб.

   — Не мне нужна, купец, царская ласка, а несчастным нашим людям! С русским народом у нас одна вера — так пусть и дорога одна будет! Оце... И пусть меня гетманом сделают, а не пана! Гнули спины на Мазепу, теперь на Скоропадского, на Галагана, Апостола! Тьфу!.. А выгоню панов, будут одни казаки на Украине — все как один разбогатеют! И царю хорошо... Вот война — так если бы не тридцать тысяч казаков, а триста тысяч? Что бы осталось тогда от шведа?

Батько долго рассуждал, потирая щёки, будто с мороза, чесал спину, пока снова не вмешался Мацько:

   — Чего думать, вашмосць? Поедем! Скажем: не годится Скоропадский под гетманскую шапку! В морду царь не даст...

   — В морду не даст, — рассуждал дальше батько, — но в каменнице сгноит. Как Палия.

Петрусь вспомнил:

   — Слыхал я в Веприке ещё, будто царь возвратил Палия из Сибири... А почему вспомнилось: мальчишка один просил сказать царю про Палия.

   — Что? — обрадовался батько, заслышав дорогое ему имя. — Так бы и говорил, казак! Едем, Мацько, коли так! Пусть Палия ставят гетманом! Согласен!

Петрусь ещё усилил атаманову радость:

   — Хлопец, что за Палия болеет, — то ваш сын, Мишко. Живёт у моей матери.

   — В Чернодубе? — вспомнил Мацько, пока батько сидел с раскрытым ртом. — Так эта дивчина — Галя! Казаком переоделась, а взгляд девичий! — И к атаману: — Батьку! Вашмосць! Это твой сын в нашем жебрацком гурте ходил! Господи... Он рассказывал, будто батько у Палия, да оно мне и не под шапку... Господи!

По широкому сморщенному лицу батька, по твёрдым рубцам текли слёзы:

   — Вишь, как получается... Сынок... Как только возвращусь — так сразу поеду к нему. А то так и погибну, его не увидев...

Он уже приказывал, как и кому собираться в дорогу, что брать с собою, кто остаётся в войске старшим, как помочь людям в Зенькове.

Выехали, однако, поздно. Атаман всю ночь совещался, под утро свалился на лавку, где сидел, и его не осмеливались будить.

Петрусь поднялся рано. Галя спала в чулане у корчмарихи. Сама хозяйка уже гоняла наймичек, но двери в чулан были плотно закрыты. Петрусю спать не хотелось. Во сне постоянно чудится, будто ты снова в зеньковских погребах, снова тебя давит мрак, и только где-то в уголке теплится огонёк. И знаешь, где тайный ход, а никак не отыскать ключа...

Корчмарь, видя, как мается между сонным товариством молодой хлопец (даже Яценко высвистывает порозовевшим носом, тоже дождался успокоительного сна, нет и речи о смерти, а лишь о встрече с царём), — хвать парубка за рукав:

   — Слушай! Батько хвалился, будто ты маляр?

   — Да, малевал. Через то теперь и нет покоя.

Петрусю снова припомнилось, что проклятый Онисько говорил о парсуне, подаренной Мазепе Гусаком. Что за парсуна? Может... Надо бы поговорить с батьком Голым.

   — Намалюй мне что-нибудь на этой стене, — не выпускал рукава корчмарь. — Чтобы при входе! Люд повалит! Мне это очень сгодится!

   — Дядько! Не язвите душу... Где краски? Знаете, откуда удираем. Да и не время. Война.

   — Война? Ну и что? — удивился корчмарь. — Разве тем, кому суждено погибнуть, не хочется полюбоваться малеванием? Подумай, казак!

Петрусь замолчал.

Корчмарь хотел его успокоить:

   — Голубь мой! Какие только прохожие здесь не побывали, а маляров... Один пропил заморские краски, божился, что заморские. Лишь бы сил тебе хватило... Жена, краски!

Корчмариха ждала этого приказа. Принесённые краски в самом деле оказались чудесными. Петрусь только взглянул — засмеялся, потом окинул взглядом стену и принялся малевать на ней хозяинов сад. В окнах виднелись яблони — под толстым слоем снега, осыпанные солнечным светом, а на стене получались те же деревья уже в розовом цветении... И между ними — девичья фигурка.

Лица не видать, одни красивые ленты и красное монисто... Галя?

За работой застал батько Голый.

   — Во умеет! — стонал корчмарь, призывая и атамана похвалить увиденное, но атаман лишь скользнул по малеванью взглядом и сел на скамейку.

   — Вот что, Петро, — сказал он задумчиво. — Если мой хлопец у твоей матери, то... Мало ли что со мною случится... Понимаешь, не до кума едем в гости... Будь тогда ему за старшего брата... А я буду молиться за тебя Богу... Лишь бы Палия воротить... Лишь бы допустили до царя...

Под батьковы речи проснулся весь двор. Желтоголовый Мацько ругал корчмаря за старое сало, которое тот подсунул на дорогу, и гонял гультяев. Беспрерывно скрипел над колодцем журавль. Запрягали коней.

Кое-кто, едва раскрыв глаза на цветущий сад, не знал, укорять ли себя, что до чёртиков допился, или это в самом деле так намалёвано; потому что все глядели не только на стену, но и на парубка, вырвавшегося из мазепинского плена...

Мацько ударил по струнам новой бандуры:

Батько Голый поддержал его мощным голосом, но не пел, кажется, а приказывал. На прощанье он крепко обнял Петруся, отвернулся и тяжело вскочил в сани.

Галя махала отъезжающим рукою.

Петрусь сжимал рукоять Степановой сабли.

Мазепа ехал по Слободской Украине. Он был доволен. Во главе кавалерии — сам король. Старика воодушевили рассказы королевских офицеров: русские действуют палашами как саблями. От этого мало толку. Правда, Гусак и Герцык — зять полковника Левенца, свояк генерального писаря Орлика, силой пробился сюда из Полтавы, — оба напоминают, что шведы остерегаются драгунских пик.