На низкий берег накатывались короткие говорливые волны. Через речку перевозились пушки. Под тяжёлыми колёсами чутко отзывалось дерево, скрипели отдельные брёвна. На противоположном берегу в сумерках пылали костры, шевелились маленькие проворные тени, ржали лошади — там надёжно держались полки генерала Ренне, иногда постреливая и выстрелами прерывая бесконечное скрежетание лягушек.

О генеральной баталии царю намекали многие генералы, но кто среди них мог понять в полной мере, что случится, если бы королю улыбнулась, как говорят, виктория? Карлу сейчас, как никогда, нужна победа. У него с каждым днём тают силы, а число русских войск, невзирая на болезни, увеличивается. Если же удастся дождаться сорока тысяч калмыков — их вот-вот приведёт дружественный хан Аюка... Но всё-таки генеральная баталия — ещё очень опасное дело.

На переправе стоял шум. Царь и не сразу заслышал, приближаясь незаметно, о чём толкуют за кустами молодые голоса. Говорили очень близко, очень чёткими голосами и как раз о том, о чём хотелось слушать, что не давало покоя ни на минуту — ни днём ни ночью.

   — Теперь бы и ударить, коли сам Бог пособляет! — продолжал разговор молодой голос, по выговору — простого солдата.

Второй голос принадлежал черкасскому казаку. Казак говорил напевно:

   — Царь подвёл свежие силы, говорят... А пороху, еды — много...

Солдат дальше:

   — Пора! Разреши только воинам стать на битву!

   — А кто не разрешает? — удивился казак.

Солдат захохотал. Многие засмеялись за густыми кустами.

   — Молод ты, брат, — наставительно заговорил солдат. — Ровно гусёк... Вишь, царь наш любит всё чужеземное. Ему, знать, и не верится, что мы побьём чужинца! Бают, когда он был за морем, так, сказывают, даже гроб привёз оттуда в Москву, чтобы и мы себе такие же делали!

Царь засмеялся. Какое-то новое решение, ещё непонятное для него самого, родилось в голове, и он, встретив на плотине бодрых Алларта и Данилыча, отозвал Данилыча и сказал ему, что надо готовиться...

Меншиков так громко хлопнул в ладони, что над водою понеслось эхо, и Алларт понял: это неспроста.

   — Ваше величество! — прошептал, однако, Данилыч. — Неужели... надумал?

   — Молчи! — придержал царь шитый золотом княжеский рукав. И тихо добавил: — Пора... Дело...

На переправе — бесконечное движение. Вброд и по длинным деревянным мосткам, шатким, свежетёсаным, красивым, ехали, двигались пешком солдаты и офицеры. Стучали сапоги, грохотали конские копыта, разбрызгивая воду, пробивавшуюся струями сквозь щели между досками, отзывались густым звоном пушки, доставленные с далёких Невьянских заводов, стучали в тугие барабаны усатые молодцеватые барабанщики, весело смеялись и сердито поругивались сержанты — и они казались весёлыми.

Царю почудилось, что никто среди нижних чинов и не думал переходить реку тихо, украдкой, тайком от врага, — все торопились вперёд с ощущением своей силы и уверенности; даже молодые солдаты, которых лишь недавно сюда привели, которые и одеты в кафтаны из грубого серого сукна, шагали как-то бодро; даже их подхватило всеобщее движение, ощущение, что и от них зависит исход будущей битвы, радость освобождения или же предстоящее большое горе, которое отсюда расползётся по всей русской земле, доползёт и до их далёких деревушек, до родных задымлённых хат, как вот сейчас оно гуляет по несчастной черкасской земле, — одна судьба теперь у черкасов и московских людей.

Как только войско перешло на правый берег Ворсклы, царь ощутил в себе такое напряжение, что забыл о сне, еде, обо всём на свете, кроме решительной встречи двух армий. Мысли сосредоточились на зелёном поле возле села Яковцы, где теперь стояла его армия, уже окружённая валами — в так называемом ретраншементе, — и пехота, и конница, и артиллерия. Царь оглядел эту местность во время рекогносцировки, когда армия, переправившись через Ворсклу, ещё возводила укрепления вокруг первого своего лагеря возле села Семёновка, на позициях, захваченных конницею Ренне. Здесь, на новом месте, возле Яковцев, природа даёт возможность в полную силу использовать артиллерию, а шведов лишает манёвра. Позади позиций берега Ворсклы круто обрываются — безопасно для тыла. Слева стеною возносится Яковецкий лес. Атаковать ретраншемент можно только с одной стороны — с прохода между Будищанским и Яковецким лесами.

Яковецкий лес начинается рядом с укреплениями, а за ним, за Крестовоздвиженским монастырём на высокой горе, усталая от осады Полтава. Через лес, мимо монастырских ворот к крепости ведёт широкая дорога. Она исчезает между шведскими окопами, обнимающими даже монастырские стены: враг до недавнего времени намеревался захватить святую обитель. Из монастырского двора царь в подзорную трубу осматривал шведские позиции, размышляя о предстоящем.

Теперь он шагал по шатру, поставленному на природном возвышении в центре расположившегося здесь войска. Перед ретраншементом насыпали шесть редутов, перегородив ими широкое поле. Полог шатра был поднят, и царь видел чистое зелёное поле с жёлтыми полосками свеженасыпанной земли, которые примут на себя первые удары, но уже не ощущал вчерашнего удовлетворения от удачно избранной позиции.

Вышагивая по шатру, царь слушал донесения с передовых редутов да ещё от самого Данилыча, которому поручено следить, чтобы горячий король не напал врасплох, чтобы войско встретило его достойно.

Наконец царь, уже в который раз за этот день, выехал из ретраншемента. Ещё издали заметил, что в редутах кипит работа, что там стоит бесконечный стук кирок и лопат, а воздух перенасыщен пылью и лёгкими мелкими опилками, поскольку туда до сих пор свозят брёвна, там их рубят и пилят, зарывают и вколачивают в землю, чтоб те преграды придержали вражескую конницу.

Шесть редутов на широком, с полторы версты, пространстве между Яковецким и Будищанским лесами были почти готовы. Они ощетинивались в шведскую сторону стволами пушек. Пушки весело сверкали на солнце. Царь, минуя валы, ощутил, что ему хотелось бы лично оглядеть каждую пушку, но взгляд мимо воли устремлялся туда, где маячили кавалеристы Данилыча. Сегодня, когда уже поднялось солнце, будто и не стоило ожидать шведского нападения, но за редутами, в окружении многочисленного кавалерийского эскорта, виднелись Данилыч и Шереметев. Они, заметив царя, приблизились, вопросительно заглядывая ему в глаза. Царская тревога перешла и на них, исхудавших, особенно в последние дни. Правда, в словах Меншикова звенела привычная уверенность в себе и в своих поступках.

Царь всматривался в густые леса, переполненные звонким птичьим пением — а ведь вокруг столько человеческого шума! — израненные глубокими оврагами, и на свои редуты, силясь увидеть всё это глазами шведского короля, который, хоть и ранен, обязательно, возможно даже сегодня ещё, увидит их, хорошенько рассмотрит, и кто знает, какая хитрость родится в его сумасшедше-отчаянной голове? Возможно, он увидит что-то вот здесь, где Яковецкий лес слегка прикрывает левые редуты, давая возможность наступающим приблизиться всё-таки незаметно... Но... От неожиданной мысли царь остановил коня, потом круто повернул его и сказал обоим спутникам, следовавшим за ним:

— Ещё одна линия редутов... Перпендикулярно к этой... Один, два, три, четыре... Выступом вперёд, в одну линию... Чтобы разрезать наступающих.

Царь пальцем указывал места, где быть редутам, но даже Меншиков своим острым умом не сразу проник в замысел, поскольку ничего подобного не встречал в сражениях, и хитрый француз Вобан, которого царь любил поминать, ничего такого не советует. Шереметев маленькими глазками уколол царский выставленный в пространство палец и засветился широким лицом:

   — Славно!

Меншиков взглянул на фельдмаршала и ударил себя по лбу белой перчаткой, хохоча и щуря глаза, морща длинный нос:

   — Вот так! Хорошо придумал, ваше величество! Ей-богу! Тебе уже следовало бы дать чин генерала! На две части разрежет, а тем временем пушкари в хвост и в гриву!