— Радуйся! — ещё настаивали оба брата.

Петрусь разозлился:

   — Я хотел её уничтожить... Что наделал... Кто-то будет смотреть на парсуну и думать, будто Мазепа — очень хороший человек! Я ж его, дурень, таким и малевал...

   — Может, сгорело? — согревал надежду Олексей.

   — Нет, украли! Взломали двери... Вот.

Петрусь далеко отбросил ненужный уже ключ, носимый на поясе, и заторопился к коню.

С неба уже сыпался густой снег, плотно укрывая звонкую чёрную землю, — делал её надолго тихой и красивой, закрывал каждую ямочку, ручеёк, закрывал чернодубское пепелище, безжизненную пустыню... Лишь там, где панская экономия, светилось чьё-то окошко.

Вести о шведах теперь доставлялись в город Лебедин, на монастырское подворье, к самому царю. Русская армия и дальше продвигалась параллельно шведской, по-прежнему преграждая дороги на Москву, совершая это даже более тщательно, нежели прежде, хотя обе массы войска не приближались к древней столице, а, наоборот, уже значительно отклонились в движении к югу, то есть оказались от неё ещё дальше.

Монастырское подворье перед тем пустовало. Кое-кто из монашеской братии, встревоженный войною, не возвратился после летних скитаний, связанных со сбором подаяний на храм, а некоторые насовсем покинули келью, чтобы взяться за оружие, — дело богоугодное, и царь поддерживает. Так что большую часть просторного двора седобородый настоятель в чёрном клобуке и в длинной, чёрной же, одежде, на которую трудно не наступить при общении с ним — такая широкая, — уступил войскам, неустанно, однако, следя за порядком. В самом лучшем доме теперь находился царь с ближайшими своими помощниками: Макаровым, Головкиным, Шафировым. Ещё возле того дома частенько вертелись шумные свиты Шереметева, Меншикова, Алларта, Ренне, прочих царских генералов и черкасских полковников. Воронью, привыкшему к спокойному монашескому житью, никак было не понять, отчего разительно преобразилось поросшее старыми деревьями место. Воронье вздымало крик до восхода солнца и умолкало только в сумерках, да и то не знало покоя от ночных костров.

У царя немного разгладилась глубокая морщина, залёгшая под твёрдым широким лбом, а затем незаметно распространившаяся на обе щеки. Своими концами она исчезала под щетинистыми усами, словно переходила даже на трубку и на тёмное лицо эллинского сатира. И уже не забрасывало царскую ногу во время ходьбы, как забрасывало её от страшных известий о непостижимых манёврах противника. Шведская армия казалась ему свёрнутою в кольцо змеёй, готовой мгновенно устремиться неизвестно куда. Конечно, самым невероятным оставался прыжок в направлении Москвы, потому что кольцами змея теперь упиралась в Ромны, Прилуки и Гадяч и шведы при огромных запасах продовольствия набирались ещё больших сил. Мало утешало царя и осеннее бездорожье. Вырываясь за город, можно было видеть, как глубоко проваливаются в выбоины колёса тяжёлых возов, как надрываются и гибнут лошади и как только привычные ко всему русские солдаты в состоянии вытаскивать сапоги из повсеместной грязи, спасая подводы, пушки, хлеб. Мало было радостей и от ночных морозов: они скуют грязь, а тогда шведы снова рванутся вперёд. Об этом было страшно и думать. Однако все приметили, что в Лебедине царь вроде повеселел. Но не все поняли отчего.

А его не удивило бегство из шведского лагеря полковника Апостола. Он и сейчас был уверен, что Апостол и Мазепа между собою враги, что при первой возможности Апостол оказался у себя в Сорочинцах, откуда написал новому гетману Скоропадскому — просил замолвить слово перед царём.

Из рассуждений царя получалось, что Апостол и должен был возвратиться. Со всего Миргородского полка казаки и посполитые привозили просьбы не уступать их другим властителям — хотят оставаться под православным владыкой. К просьбам прикладывали руки старшины, казаки, сельские войты, атаманы, есаулы... Прогуливаясь по монастырскому двору, царь припоминал, как он возвратил Апостолу чин и поместья. Полковника чтит казацкое войско. Итак, шведам и Мазепе причинен значительный ущерб.

Не было удивления и от прихода охотного полковника Гната Галагана. Этот не имел поместий — теперь ждёт наград. Пригляделся, как встречают шведов малороссы. Понял, что ничего хорошего там не получит. Поэтому вчера, признавая свою огромную вину и опасаясь, будет ли ему прощение, ведь не Апостол, — упал Галаган вот здесь, на монастырском дворе, под вороний крик, на колени. Ещё возле ворог сорвал с себя саблю, со слезами на глазах умолял простить его и казаков.

   — Но ты присягал шведу? — спросил царь, вдруг почувствовав, как его самого корчит от одного упоминания о предательстве, как ему хочется со всей силой ударить ботфортом опущенную лохматую голову. — Присягал перед Богом! Военная фортуна оставит нас — снова переметнёшься к королю? Говори!

   — Нет, ваше величество! — Галаган неожиданно приподнялся, расправляя полы жупана. — Ни меня, ни казаков король назад не примет.

   — Почему?

   — А гляньте, ваше величество!

Он подал громкую команду, будто уже получил прощение, и казаки ввели в просторный двор... пленных. Те, ободранные, обросшие, почерневшие от холода, тупыми взглядами упирались в бугристую подмороженную землю. Царь не мог поверить, что перед ним так много воинов короля. Пересчитал — шесть десятков. Большинство — природные шведы. Лишь несколько синелицых и большеносых волохов. Неужели их воинскою силою взяли казаки Галагана?

   — Вот, ваше величество! А ещё сколько положили на месте...

Не помня себя от радости и припадая на ту ногу, которой чуть-чуть было не раскроил повинную голову, царь поцеловал полковника в губы:

   — Молодец! Дело!

Но ещё более важное ждало впереди. Когда Галагана, уже прощённого, ответили в Посольский походный приказ и стали расспрашивать, он повторил сказанное недавно Апостолом: Мазепа хочет предать короля Карла!

Да, именно Мазепа устроил так, что Галагана послали собирать продовольствие, что ему полностью доверились шведы. И всё ради того, чтобы Галаган передал пропозицию.

Заслышав о пропозиции ещё от Апостола, царь не придавал ей значения, желая письменных подтверждений. Повторная пропозиция означала, что Мазепа уже не верит по-прежнему в шведскую силу. Даже после невероятного предательства царь всё же очень высоко ценил ум своего недавнего союзника. Сознание того, что Мазепа пошёл на попятную, и разгладило морщину на царском лбу...

Наблюдая, как офицеры учат молодых пушкарей возле сверкающих под монастырской стеною пушек, царь прикидывал в уме: «У Мазепы поубавилось богатств. Казаки и холопы отыскивают припрятанное им добро. В последнее время не только Левобережье уверяет меня в своей преданности, но и Правобережье — Белая Церковь, Чигирин, Корсунь, Богуслав... А мазепинских посланцев приводят со связанными руками в Посольский приказ».

И царь, удовлетворённый солдатской учёбой возле недавно привезённых пушек, направился к Посольскому походному приказу. Молча миновал молодцеватых часовых, отыскал в пропитанной табаком келье Головкина и приказал ему, уже осоловевшему от бесконечной писанины:

   — Мы согласны. Пусть шлёт кондиции. Дело! Тайная цифирь есть?

Головкин вскочил из-за стола, одной рукою придерживая парик, а другой стараясь обернуть вокруг шеи тёплый заморский платок:

   — Сохранилась, господин полковник!

Головкин не скрывал удовлетворения. Он напишет бывшему гетману, дружба с которым ещё недавно вызывала царские поощрения.

   — Пиши! А там увидим...

Царь больше ничего не сказал, лишь подумал, что такою акцией можно поразить опаснейшую змею в её маленькую голову. Хотя можно ли, позволительно ли сравнивать августейшую королевскую особу с головою змеи?

Через неделю на монастырском подворье собралось так много саней, возов и карет, что монахи от необычной тесноты жались чёрными свитками к белым стенам и горбились под цепкими взглядами длинноногих солдат. Солдаты наполнили криками вымощенный двор, наполнили его грохотом подкованных сапог, звоном оружия, ржанием лошадей — даже чёрное воронье, что всегда держится густых деревьев, теперь куда-то исчезло.