— Батуринцев повесят! — пальцами указывают на виселицы вёрткие люди. — Меншиков привёз Чечеля! Самого матерого мазепинца!
— Поймали! Переоделся казаком — и на печку к хлопу. Да хлоп не дурак, хлопу своей головы жальче! Позвал москалей.
— Чечеля под топор положат! — клялись другие. — Вон и кат с топором! Тот, мордатый, в красной льоле! А виселица — для Мазепы...
— Опомнись! Где он?
— Поймают! А ты не знаешь — не ври! Чечеля тоже повесят!
— Всё может быть! Меншиков из-под земли достанет! На возах точно кого-то везли. Близко не подпускали. Сказывано — Чечеля!
— Смотрите — Чечель! Вот, в красном жупане... Снова полковником его переодели. Чтобы перед Богом ответ держал.
Ещё выше стали высовываться из толпы головы любопытных. Все громко кричали — на голых деревьях притихли мокрые птицы.
— Здрайца! Мазепа!
В самом деле — солдаты ведут на помост Мазепу. Голова запрокинута, усы длинные, жупан красный, гетманский, с бесконечными вылетами! И пояс на жупане густо украшен золотом. Шайка с длинными перьями. Сапоги дорогие, красные, с блестящими подковами! И глаза его... Только очень уж вытаращены... Кое-кому из женщин не понять, что там да кто там, — стали креститься, зарыдали. Кто-то заухал, засвистел, будто на хищного волка. А затем многие в хохот: да ведь предателем одето чучело — ему срубят голову? Или как? Так всё это — шутка?
Двое солдат ставят чучело перед народом, придерживают за руки. Глазастая голова свалилась на грудь — так один солдат её кулаком. Народ взревел — то ли от страха, то ли от восторга! Но кое-кто удивился: на чучеле красивая лента. На такой Мазепа носил царскую награду, орден... Как же... Всё становится понятным после того, как на помост поднимается Меншиков с царским министром Головкиным.
— Меншиков! Меншиков! — давится толпа криком.
Носатый и очень надменный, от чего нос сгорбился, как орлиный клюв, Меншиков не произносит ни слова. Вдвоём с Головкиным, улыбаясь, они рвут бумагу и клочки её бросают в грязь. Глашатай извещает людей, что была то царская грамота на звание кавалера. Затем толстый писарь читает письмо, где расписаны благодеяния царя у гетмана, — и лишь тогда Меншиков и Головкин срывают с «кавалера» орденскую ленту. Палач умело подхватывает чучело. На красных сапогах золотом сияют подковы. Народ ещё не опомнился, а чучело уже в петле.
— Ой! Будто собаку! — раздаётся чей-то смелый и молодой женский голос. — Ну как же так? Божий ведь человек!
Меншиков смеялся, описывая казни на глуховской площади.
— Ну, хоть с Чечелем я поговорил! Рассказал, как следует уважать генералов, господин полковник! Митрополит Иоасаф огласил анафему в церкви. Разгневался святой отец...
Царские ноздри раздувались. На широком красном лице кровянились круглые глаза. Меншикову делалось страшно. Таким он видел царя в Москве, когда рубили стрелецкие головы. Царь собственноручно опускал окровавленный топор и принуждал делать то же знатнейших вельмож. Ни у какого палача не бывает на лице такой звериной ненависти к своей жертве — прости, Господи, недозволенные сравнения! В царских глазах она беспредельна. Он бы и сейчас собственной рукою казнил батуринцев, только... Не отрекутся ли тогда в отчаянье прочие черкасы?
Меншиков уже и сам чувствовал, что не время просить награды за подвиг в Батурине. Всё сделано там чисто, дерзко, ловко, беспощадно. Никому из бунтовщиков не было прощения. А царь неожиданно развёл сведённые гневом губы. Табак в трубке озарился огоньком. Из едкого дыма долго не показывалась голова поганского сатира. Но от сдавленного смеха его величества все облегчённо вздохнули.
— Дело... Так и надо. Испугались. Запомнят. И внукам передадут.
Царя успокаивало и то, что малорусские города по-прежнему присылают посольства с клятвами о верности. Челобитные поступают оттуда, где регулярным войском и не пахло, — значит, люди остались верными не только страха ради? Припомнились названия: Прилуки, Дубны, Лохвица, Ичня, Миргород... А Мазепа уповает на шведскую силу? Или задумал иную хитрость? Кто ведает...
Пока что в дом Меншикова, где остановился царь, призвали князя Долгорукого. Ему поручено провести казацкую выборную раду. Царь известил, что влиятельным старшинам малорусским объявлена его воля: казацким гетманом избрать Ивана Скоропадского. Царь укрепился в мысли, что гетманом должен стать старик. Скоропадский примечен ещё весной.
Меншиков следил за повелителем быстрым взглядом. Сердце его веселило ожидание награды в виде новых черкасских поместий, обширных земель, драгоценностей, денег.
Много казаков собралось в Глухове. Кричали на майдане за Павла Полубочка, черниговского полковника, да большинство, заранее подпоенное, прокричало имя Скоропадского.
— Слава! Слава! Пусть ему и с росы, и с травы!
Скоропадский, глядя на казацкое море, радовался, что оно безбрежное. По обычаю отказывался от чести, но казацкий выбор сводил на нет его сомнения. Дело в том, что накануне полковнику привезли письмо от Мазепы. Старик звал к шведам. И в письме чувствовалась уверенность: Иван Ильич присоединится! Настя Марковна, читая письмо вместе с мужем, вспоминала кавалерское поведение Ивана Степановича: «Ивасик! Послушай меня. Гетман всё хорошенечко рассчитал. Он так любит Украину, знаю». В её глазах играли чертенята.
Иван Ильич знал, как мало людей последовало за старым гетманом. Хоть Мазепа и семь раз отмерил, всё же с этого дива не будет пива. У него не вся генеральная старшина. Не все полковники. Дух захватывает, конечно, от мысли, какие бы награды можно было получить от благодарного гетмана. Тогда бы Настя Марковна оделась царицей... Но... Теперь pontes usti sunt[26], как сказал бы Мазепа...
Когда князь Долгорукий, известный на Руси своим родом, поднёс гетманские клейноды и Скоропадский коснулся их дрожащими руками, взял булаву, изготовленную в Москве, точно такую же, как и виденная в руках у Мазепы, когда старшина с майдана тронулась в церковь и там, где службу правил Киевский митрополит Иоасаф Кроковский, новый гетман поклялся в верности царю, лишь тогда внутри у него запело и лишь тогда он понял, что ничего уже не отменит и Настя Марковна, умная молодица. Что ж, Настя Марковна, ты уже гетманша. Не жалей, что вышла замуж за старого вдовца. Не жалей и об Иване Степановиче, о его кавалерском обращении, которого ты больше и не увидишь от наших казаков... Зато одену царицей, сердце моё!
Скоропадский спокойно смотрел на присягу полковников и полковых старшин.
Потом были поклоны царю. От царя несло табаком и заморскими винами. Он сидел. Любимая трубка с поганской мордой заради такого события была положена на стол. На мгновение, когда Скоропадский приблизился, ему показалось, что от въедливого монаршего взгляда не утаить ничего.
Колёса утопали в грязи, однако шестёрка лошадей тащила царскую карету как пёрышко. Рядом с новым гетманом, в честь которого грохотали пушки, в ней сверкал лосинами и кафтаном князь Долгорукий. От гетманского имени в городе разбрасывались деньги. Народ бросался на них с дикими криками. Пьяные не очень вслушивались в новости, но кто пропил не весь ум, те уже знали: только что к царю прилетели новые гонцы. Они известили: шведы переправились на этот берег Десны. Их не удалось задержать и на переправах.
Враг целился в сердце гетманщины...
Часть третья
1
щё недавно в гетманщине считалось, будто бы полтавцам всё равно, где там водит войско грозный шведский король. Им скорее можно ожидать прихода турок с татарами или даже ляхов. И ещё там опасность от внутреннего огня. Не поможет, в случае чего, и то, что в Полтаве — крепость, которую в 1608 году благоустроил польский коронный гетман Станислав Жолкевский для своего зятя Станислава Конецпольского. Высокие земляные валы, пять надёжных ворот: Подольские, Куриловские, Спасские, Киевские и Мазуровские. Предместья обросли хуторами, сёлами, чистыми прудами, густыми вишнёвыми садами да рощами. Они так и потянулись по-над Ворсклой, за Крестовоздвиженский монастырь, дальше, дальше, вдоль Диканьского шляха, и на юг — тоже. Но когда шведы вступили в гетманщину, умный человек не мог больше завидовать безопасности отдалённого города.
