Гультяи молотили хлеб, перевевали зерно. Кузнецы ковали железо — получалось оружие. Казалось, батько Голый собирается в поход...
И вдруг до хутора докатилась чёрная весть: Мазепа отошёл от царя! Есть доказательства, никто не сомневается — правда! Одни гонцы, с белыми полосами через плечи, поцепили на церковных стенах царские манифесты. Вслед за ними — иные гонцы, в смушковых шапках и в жупанах, с универсалами Мазепы. В одних церквах попы с дьяками читали одни указы, в соседних — иные попы да дьяки вычитывали ещё худшее...
И гультяи, и казаки, и весь народ в Гадяче и в ближних к нему хуторах да сёлах, да, наверное, и по всей гетманщине, ломали себе головы: не антихрист ли морочит лукавыми словами? Чёрными битыми литерами писано и там, и там... Где правда? Батько слушал каждого, понимая, что антихрист всё это пишет. Но, видать, не знал, что следует говорить людям, чего-то ждал...
Далёкие события очень волновали бывшего сотника Ониська:
— Пора посылать людей в помощь гетману! Теперь всё переменилось! Теперь гетман ощутил свою силу!
При всём гультяйском товаристве Онисько такого не говорил, только при батьке Голом да при его помощниках, пока в один хмурый день люд не оставил работы в поместье и не пристал к горлу с ножом: выходи, атаман! Говори свои мысли! Нету сил больше терпеть!
С длинной саблей, на которой дорогие украшения, в чёрной шапке, бледный и помолодевший, медленно, поскрипывая каждой ступенькой и держась за красные столбики, взобрался атаман на высокое крыльцо.
— Оце... Оце...
И больше ни слова.
Петрусь Журбенко с Галей стояли рядом. Мокрая человеческая одежда исходила паром. Петрусь видел, как запали под бровями атамановы глаза. Шутил он недавно об гетманстве или в самом деле надеялся? Почему же молчит?
Гультяи притихли. Полагали, что атаман требует полной тишины. Гул откатился за голые вербы и за возы. В подворье воцарилась тишина. Только где-то подальше менджуны расхваливают товары и в конюшне горячий батьков жеребец бьёт копытом деревянную стену.
— Говори! — настаивали передние.
Он откашлялся в усы. Потом сгрёб их пальцами. В другой руке — сабля. Вдруг взмахнул ею:
— Что говорить! Слать гонцов!
— Верно! — поддержали отдельные голоса тех казаков, которые мало думают, но много орут. — Всё уже послали! Одни мы...
Онисько стал выше ростом:
— Я говорил! Слава гетману Мазепе!
Ониська поддержали уже более дружные голоса. Но с вала заорали иное. Гул прокатился подворьем. Гетмановых адгерентов перекрыл рёв:
— Предательство!
Пистоль непроизвольно выстрелил в небо — Онисько обратился за помощью на крыльцо:
— Говори, батько!
Люд замер. Батько быстро отрезал:
— Посылать к царю! Не по пути с Мазепой! Так думаю... Оце...
Раздался гул одобрения. На валу полетели вверх шапки. Кто-то заплясал. Приумолкли многочисленные гультяи, только что кричавшие славу гетману Мазепе.
Подмигнув нескольким окружавшим его товарищам, рыжий Кирило заревел в один голос с ними:
— Новый гетман нужен!
Закричали не малыши — прислушаешься. Крик дошёл до валов, возвратился:
— То рада скажет!
У Кирила всё продумано наперёд:
— Разве в раде с медными лбами? И там люди. Батько Голый — наш гетман! Слава!
После кратковременного недоумения захохотали:
— Наш атаман? Га-га-га!
Петрусь видел, как батько на крыльце наигранно вздрогнул, словно впервые услышал о возможности своего гетманства.
— Слава! Слава! — надрывались единомышленники Кирила.
Атаман замахал руками:
— Нет! Нет! Оце... Братове... Какой я гетман?
Товариство воодушевилось. Ах вот как! Ну что ж...
Отмахивается батько — таков обычай.
— Не прибедняйся! Не мешком из-за угла пришиблен! Есть ум!
— А где клейноды? Где попы? — засомневался немолодой богобоязненный человек, хватая соседей за рукава, да Кирило и ему:
— Будет сила — всё будет! Слава гетману! Слава!
Такое мощное «слава» наполнило весь двор и выскочило за валы, что батько Голый поднял саблю:
— Оце... Добре, товариство! Пока что держу саблю, а возьму и булаву с вашей ласки! А перед Богом целую саблю!
— Пусть тебе и с росы, и с травы идёт! — закричал Кирило.
Пожелание поддержали все. Только Онисько спрятался за чьей-то спиной. Снова сгорбился. О нём сразу забыли.
— Мы против шведа! Царю суплику! — взял уже дело в свои руки батько Голый.
И никто не осмелился возразить.
Стали избирать людей, кому везти прошение, чтобы гультяев не считали отступниками от христианской веры дедов и прадедов. Криками решили послать рыжего Кирила да Петра Журавля, а с ними — молодого товарища Петруся Журбенка.
Заслышав своё имя, Петрусь вздрогнул. Галя испуганно шепнула:
— А я?..
Петру сю стало страшно и стыдно: он вдруг понял, что о невесте брата думает как о своей будущей жене. Петрусь смутился. Гультяи и казаки считали его своим писарем.
— Вот он! Ну, иди!
Начали передавать хлопца из рук в руки, пока он не оказался рядом с батьком да с выбранными казаками. Галю несло следом.
— Это его невеста!
Девушка оказалась возле крыльца. Глядела на Петруся снизу.
А люди не унимались:
— Кончится всё для Мазепы!
Некоторые смеялись:
— Как же! Царь за своих панов горой! Не станет и наших обижать! Нет!
Выбранные казаки поклонились народу на все четыре стороны. Гнули и Петрусю молодую курчавую голову — эге, после болезни голова обросла ещё более густыми кудрями.
Из-за тучи выглянуло солнце, осветило двор, отчего гультяйские лица засияли такой надеждой, что Кирило торопливо пообещал:
— Всё напишем, товариство! Наш писарь сложит!
С письмом управились быстро, Петрусь старался.
Правда, казалось, пишет самому Богу. Неужели царь возьмёт в руки бумагу, лежащую пока что на тёмном дубовом столе? Нет. Прочтут слуги... Петрусь имел возможность изложить наконец свои мысли перед царём, пусть и на бумаге, но от волнения мысли туманились, писал только то, что говорили старые умные гультяи, более всего — батько Голый. А получалось хорошо, будто в самом деле излагал своё, сокровенное. Правды, правды мало на земле. Пусть царь её установит.
Письмо прочитали с того самого высокого крыльца. Толпа криком подтвердила, что писано славно. Кое-кто, вскочив на крыльцо, совал в бумагу нос... Потом письмо при всём народе зашили Кирилу в жупан. Кто-то сказал, что жупан уже ношен полковником Трощинским. Кирило хоть и невысок ростом, но плотен. Жупан на нём в облипку. Только внизу подрезали. Пригляделся Петрусь — э, да и Кирило поседел, одни брови рыжие, потому и весь он кажется рыжим. Теперь получается — напрасно тратил жизнь, пока не встретил батька Голого да не поцеловали они друг другу в залог побратимства сабли. Петра Журавля утешало то, что Мазепа раскрыл свои предательские планы.
Петрусь отвёл Галю подальше от толпы, взял её за тонкую руку.
— Поклянись, что сейчас же поедешь к моей матери!
— Петрусь, сердце моё! Мы с твоей мамой, тётей Христей, будем за тебя молиться!
Стояла печальная, не убирала из казацких ладоней свою тонкую кисть... А он запоминал и так до мельчайших чёрточек знакомое лицо. Эх, Галя, Галя...
Посланцам дали самых быстрых коней из конюшни полковника Трощинского. Отправились втроём. Так проскользнёшь везде. А толпой — кто его знает. На дорогах полно мазепинцев. За два дня отъехали далеко.
На свете последние дни догуливала осень. До полудня стояли густые туманы. Солнечные лучи скользили по уцелевшим жёлтым листикам, а листики не выдерживали прикосновения солнечного луча, падали вниз.
Петрусь был весел от понимания того, что едет к царю, хотя никто не знал, где сейчас царь. Но хватало и забот. Как доберётся Галя в Чернодуб? Он с товарищами направился на эту дорогу, а она, такая одинокая, — на гадячскую.
