— Пропади, чертяка! Издеваешься над казаком? Но... на брата похож. Сейчас перекрещу... Неужели это ты, Петрусь?
Серко радостно заржал. Мать в Чернодубе вздыхала: младшенький — на Сечи. А он за полгода превратился в усатого вояку. Правда, тонок, как незасватанная девка, но руки сильные, удержат саблю. Денис первым делом глядел на человеческие руки.
— Денис! — узнал его Петрусь.
Мазница — в траву. Отброшено колесо с белыми, недавно тёсанными спицами, не в полную силу брошено на деревянную ось чёрным, разящим в ноздри дёгтем.
— Постой! Дай рассмотреть тебя, брат! Петрусь...
— Я не один здесь. Степан!
Маленький рукастый Степан треножил фыркающих коней. Подбежал, руки чистые, бросил их Денису на шею.
— Ой, как хорошо, что тебя встретили!
Денис примостил хлопцев под возом.
— Почему, — начал расспрашивать, — вы в сердюцких жупанах? Почему в обозе? Возницы?
Хлопцы умолкали с приближением сердюков. Их силой заставили влезть в сердюцкие жупаны. Есаулы здесь такие злые...
— Годилось бы выпить, хлопцы. Нищие обмениваются костылями, так и то ставится магарыч, а здесь — братья встретились!
Однако пришлось отправляться на высокий берег Роси. На небольшой поляне наговорились всласть.
— Надо удирать на Сечь! — настаивал Степан. — Да сердюки начеку днём и ночью. Вчерашние воры, базарные хапуги...
— Краски снятся, — пристально глядел в глаза Петрусь. — Говорят, на Сечи есть церковь. Знаю, не время, но краски манят...
Степан кивал головою: удерём! Дедуньо рассказывал о Сечи...
Денис присматривался, раздумывал. Наконец посоветовал не столько обоим, сколько брату, а может, себе самому:
— Не торопитесь. Может, — при этих словах все оглянулись, хоть на поляну не долетали никакие голоса, — нового гетмана получим... Говорят, новый хозяин нужен. Этот уже при смерти. Если ещё своей смертью умрёт.
Молодые сердюки слушали с опаской и недоверием, посматривали, не бросился ли искать их обозный есаул, от которого не спрятаться.
Петрусь упрямо выставлял шею:
— Нет, брат. Гетман не виновен. Он ничего не знает. Мы видели его. Издали.
Ежегодно Мазепа готовил к царским именинам пышное поздравление и дорогие подарки — известно всему войску. Но в этом году едва отослал пристойное посольство, как пришло царское повеление: вести казацкий регимент к Киеву, где и дожидаться указов.
Казакам — радость и тревога. Радость, поскольку не придётся бедствовать в чужой земле, оставив свои дома на произвол судьбы. А тревога — сюда, наверное, сунутся ляхи-станиславчики, которые одолевают Сенявского... Правда, знахари уже рассказывали, когда и как придёт враг, но каждый раз получалось, что шведы и не выходили из ляшских земель, станиславчики — тоже. Может, и на этот раз Бог отведёт беду?
Мыли в речках коней, обскрёбывали им стрекалами блестящие, выгулянные на травах бока. Кузнецам с обожжёнными руками и тёмными лицами тоже хватало работы. Крикливые есаулы следили за сборами. Медлительные и уверенные в себе пушкари отбросили кожухи и до сияния чистили речным песком стволы пушек. Обозные возницы дёгтем шмаровали вымоченные в воде колёса. Кашевары перевевали пшено да осматривали тёмные бодни с пропитанными солью кусками жёлтого сала...
Наконец всё готово. Под Борщаговку, на берега Роси, стягиваются обозы, чтобы двинуться на Белую Церковь, где в замке сам гетман. Много и селюков собралось ехать, жебраков, торговцев. От Белой Церкви до Киева добросишь шапку... Но вот прискакала к войску жучка царских гонцов с важной, знать, новостью. Кони — в мыле. Один упал, не поднялся, а конь хороший. Прибывший есаул приставил к вздыбленному конскому уху мушкет и отвернулся. Грохнул выстрел. Есаул смахнул слезу и побежал. И будто из-за этого грохота зашевелилось в гетманской канцелярии старшинство...
Ещё несколько часов спустя вдоль Роси змеёю поползла новость: в Киев привезены Кочубей и Искра! Зачем? Казнь?
Гетман приказал остановиться. По дороге на Киев бросился от Белой Церкви с сотней компанейцев генеральный бунчужный Максимович. А казацкое войско вокруг полкового города, по широким степям, по лесам, по речным долинам, да ещё возле него торговцы, селяне, жебраки! — все замерли в ожидании: неужели гетман не умолил царя? А какие слухи ходили о новой высшей власти... Удивительно...
Через несколько дней на холме возле Борщаговки появился высокий белый помост. Горячее солнце вмиг растопило на досках тёмную живицу, и она потекла, скапывая тягучими каплями. По-над Росью, по пыльным дорогам, собирались люди. Первые прибывшие облепляли ближние к помосту места, опоздавшие таборились подальше. Сердюки и компанейцы подгоняли нагайками. Вскоре люди заполнили ближайшие холмы. Мальчишки взбирались на деревья. На копнах свежескошенного сена сидели и немолодые. Всё это делать разрешалось. Сердюки даже хватали мальчишек за полотняные рубашечки и, как щенят, подбрасывали вверх — пусть цепляются за ветви. Таков приказ полковников. Казнь должны видеть как можно больше людей. А ещё сердюки присматривались и прислушивались, не убивается ли кто чересчур об изменниках. Люди под палящим солнцем прикрывали головы шапками, платками, просто кистями рук. Не хотелось видеть сердюков, не смотрели и друг на дружку. Только внутри толпы возникали вялые разговоры:
— Грызутся паны...
— Да... Мазепа увернулся, как уж из-под вил!
Сердюки пробивались на разговор. Однако он — уже в ином месте.
Гетманскому войску тоже мало радости. Там заботы о погоде, об урожае — хороший. На такое богатство приходит враг... Казаки стояли толпою, как и простой народ, только придерживались сотен. Кажется, всего двое сердюков незаметно перешли на то место, где поставлен охотный полк Гната Галагана. То Петрусь и Степан. Тяжело дожидаться казни. Вот и влекло их поближе к Денису.
У Петруся бледное лицо. Из-под чёрной шапки, закинутой по-казацки на затылок, вылезли прибитые пылью и потом кудри. Накануне вечером видел и похороны. Везли молодых хлопцев в красных жупанах, за ними вели коней... Денис успокаивал: не впервые. Чёрная болезнь косит казацкие ряды. Не хватает китайки закрывать покойникам глаза. Теперь, правда, Денис забыл о вчерашнем, а хлопцы помнили. Петрусю показалось, что его самого бьёт лихорадка. Потому и держался за Степана, а тот крепко стоял на широко расставленных ногах, словно перед дракой в чернодубской корчме. Держал в памяти кулаки обозного есаула. Петрусь не думал об обозе, лишь часто совал за пазуху руку. Старший брат спрашивал:
— Что у тебя? Сердце болит?
— Нет! — краснел Петрусь.
Денис тоже озирался. На этом лугу в день его возвращения к войску косили сено. Теперь оно в копнах... Дениса окружали товарищи: Зусь, Мантачечка, ещё несколько отчаянных голов. Ему не верилось, что Кочубею с Искрой отрубят головы.
— И позора достаточно! Богатство потеряно. Поделят его между собой гетман и царь...
На равнину тем временем выскочили компанейцы. Подо всеми одинаковые кони. Толпа раздалась, словно разрезанная острым ножом. Перед помостом — широкий проход, с обеих сторон его стены подпирают всадники. Где-то завизжали военные трубы, загрохотали барабаны. Одновременно в освобождённое пространство, сверкая оружием и белыми полосами на зелёных кафтанах и белыми чулками на крепких длинных ногах, вошли три роты царских солдат. За ними ехал верхом краснолицый полковник Анненков. Сбитые в квадратные кучки солдаты продвигались таким ровным и мощным строем в барабанном грохоте, что Денис невольно позавидовал:
— Сила, хлопцы! На чужеземный лад! Так и швед... Сила!
— Глядите! — заглушила Дениса своими воплями какая-то баба.
Крик подхватили. Народ стал напирать на конных казаков, но всадники, натянув поводья и едва-едва перекосив сверкающие лезвия сабель, конскими грудьми оттолкнули нескольких мужиков — того уже достаточно, чтобы прочие отступили назад. В проходе, за царскими солдатами, в окружении сотни верховых компанейцев, возглавляемых самим генеральным бунчужным Максимовичем, на высоком возке, что вслед за серыми волами выкатился из густой пыли, завиднелись два сгорбленных человека, седых, оба с низко опущенными головами и забранными за спины руками. На выбоинах колёса подскакивали, и сквозь грядки на землю падала золотая солома. Слышались не то стоны, не то молитвы... Волы приблизились к помосту — солдаты тем временем поставили на возвышение царского человека, и он громко стал вычитывать что-то из огромного свитка серой бумаги. В слова никто не вслушивался. Следили за несчастными, которых через несколько мгновений казнят, если не смилостивится гетман. Чтение иногда прерывалось, и тогда были слышны слова молитв. Священники в чёрных одеяниях стояли рядом с помостом.
