Ещё более прославился его сын Пётр Александрович Румянцев-Задунайский — славнейший полководец.

Не подвёл отца с дедом и Николай Петрович, который теперь участвовал в труднейших переговорах с упрямыми шведами. Их ход целиком зависел от положения дел на театре военных действий. Стоило шведским войскам добиться успеха, как позиция шведской делегации становилась жёсткой, а требования — чрезмерными. Если одерживали верх русские дивизии, то шведская сторона делалась мягче и уступчивей.

Главным козырем Румянцева было нахождение российских войск на Аландских островах, откуда они могли совершить бросок на Стокгольм в любую минуту. Это обстоятельство и сыграло свою роль. 17 сентября 1809 года был заключён наконец мирный трактат. Россия приобретала всю Финляндию с Аландскими островами, восточную часть Западной Ботнии до рек Торнео и Муонио. Шведы обязывались заключить союз с Францией и Данией. Фридрихсгамский мир был заключён ровно через сто лет после победы Петра I над шведами под Полтавой. Многие считали подписание его символичным: как завершение дела, начатого великим преобразователем. После 1809 года Швеция уже никогда не воевала ни в ближайшее время, ни в последующем столетии.

Английская эскадра тогда же оставила Балтийское море.

Фаддей Беллинсгаузен оказался в Петербурге по служебным надобностям и у золотошпильного Адмиралтейства неожиданно повстречался с Юрием Фёдоровичем Лисянским. Он поразился, насколько постарел, высох и жёлт лицом стал бывший соплаватель по кругосветке — тогда кругленький, кучерявенький, ясноглазый красавец с прямым, решительным взглядом и вьющимися до подбородка бакенбардами. «Бог мой, а прошло-то всего три года, как расстались! Уж не заболел ли Лисянский чахоткой?» — пронеслось в голове.

Юрий Фёдорович несказанно обрадовался встрече, даже всплакнул, прижавшись к плечу Фаддея.

   — Ну, полноте, Юрий Фёдорович, люди смотрят, — растерянно пробормотал Беллинсгаузен.

   — Ах, Фаддеюшко, если б ты знал, каково мне теперь?! Непременно пойдём ко мне! Веришь ли, некому высказаться. Один-одинёшенек, как упырь. Да за что же мне такое наказание?! — выкрикивал Лисянский, глотая слёзы.

Пришлось отложить дела, нанять извозчика и поехать на Сергиевскую улицу, где проживал Юрий Фёдорович. Дверь отперла неприветливая старуха в екатерининском салопе, видно, хозяйка квартиры.

   — Вот, Соломея Никитична, сослуживца повидать довелось, мы с ним много морей обошли. Радости нет предела! Вели-ка самоварчик поставить, а то лучше подай чего-нибудь покрепче, — как-то унизительно засуетился Лисянский.

Старуха изучающим взглядом смерила гостя с головы до ног — прибранного, парадно-золотомундирного — и снизошла до слов:

   — Милости просим.

   — Пойдём-ка, братец, в гостиную. Нет, лучше сразу в кабинет. Тебе такого порасскажу — ужаснёшься!

Комната была просторная, два окна выходили во двор, но повсюду, даже на диване, в беспорядке валялись книги, обрывки бумаг, изгрызенные перья. Лисянский смахнул с кресла на пол мелко исписанные листки, усадил Фаддея, сам же заметался из угла в угол в поисках места и, не найдя его, остался на ногах.

   — Право, не знаю, с чего и начать! — промолвил он, теребя оттопыренную верхнюю губу. — После тёплого приёма у государя императора, как помнишь, у меня возгорела мысль заняться сочинительством. Думал, не перебегу дорогу Крузенштерну, поелику он плыл одним путём, я — другим, в деле на Кадьяке участвовал, Баранову помогал, гавань у Ново-Архангельска устраивал, словарь кадьякский и кенайский с российским переводом составил... Одним словом, книгу в тысячу страниц написал, на переписчиков истратился, у морского министра аудиенцию испросил, принёс рукопись, ему посвящённую. Принял её Чичагов с холодной вежливостью и как ушатом:

«Господин Крузенштерн также сочинил подобное описание. Не много ли будет двух работ об одной и той же экспедиции?»

«Нет, ваше превосходительство, я этого не думаю, — отвечаю. — У меня упор сделан на те места, где Крузенштерн не бывал».

«Хорошо, — проговорил Павел Васильевич сухо, — я перешлю рукопись вашу в адмиралтейский департамент, пускай там рассмотрят».

Мне ничего не оставалось, как раскланяться и выйти с самым дурным предчувствием... Через два месяца секретарь Адмиралтейства, некто Аполлон Никольский, отписал, что рукопись в нынешнем виде её непригодна и что он, Никольский... Да вот он, Никольский! — Юрий Фёдорович чуть ли не наугад выхватил из шкафа папку с деловой перепиской, нашёл лист уатманской бумаги с печатным грифом и прочитал: — Он, Никольский, «к приведению её в надлежащий порядок такие неудобства, по которым почитает необходимо нужным, чтобы предварительно сочинитель занялся исполнением, а по сему рукопись возвращается автору».

Лисянский поднял толстый, сшитый суровыми нитками фолиант, исчёрканный разными карандашами и чернилами:

   — Чем же она им не потрафила?! Я понимаю, можно быть хорошим моряком, но неискусным сочинителем. Помнится, и Иван Крузенштерн такую же мысль высказал, даже поставил на своём опусе в качестве эпиграфа фразу: «Моряки пишут худо, но с достаточным чистосердием». Я начал переделывать своё творение сызнова. Труд, прямо скажу, неблагодарный, крохоборческий. Черкал, вписывал, синонимы отыскивал. Чую, хуже получается. Пишу, а над рукой так и вижу харю крючкотворную того самого Никольского, да и не только его, а, грешно сказать, самого Павла Васильевича, министра нашего...

Лисянский освободил место в другом кресле, сел наконец и продолжал:

   — После такого замечательного плавания я вправе был рассчитывать на пост более высокий для флота. Высказал я недовольство вслух уж не помню в чьём присутствии. Донесли по начальству. Тогда назначили командиром яхт его императорского величества. Должность почётная, прям-таки придворная, но о том ли я мечтал?!

В дверях без стука появилась Соломея Никитична, доложила с усмешкой подчёркнутой:

   — Кушать в столовой подано.

Перешли в залу. Посреди неё громоздился стол дубовый, а на белой скатерти стояли два графина с вином и водкой, закуски — сыр, мочёные яблоки, капуста, студень и что-то ещё в старинных ендовах и плошках. Лисянский сразу к графину с белой потянулся, налил рюмку, опрокинул в себя, кивнул Фаддею, мол, сам распоряжайся, и без передышки продолжал, торопясь высказаться:

   — Весной прошлого года тщательно выправленную и снова переписанную рукопись передал в департамент. Её опять вернули...

Юрий Фёдорович убежал в кабинет, вернулся с новой бумагой:

   — Рука того же Никольского. Читай!

«Журнал остался почти таким же, каким был прежде, и по множеству погрешностей против российского языка и слога никак не может быть издан в том виде в честь морского департамента», — прочёл Беллинсгаузен.

   — Я не мог сдержаться! Увидел ту же крысу канцелярскую, высказал своё возмущение. Стало быть, всё дело в слоге! Да я и не претендовал на Державина! В своём слове к читателю предупреждал: «Наконец, остаётся мне, изъявив чистосердечное признание в недостатках и неисправности моего слога, попросить у читателя великодушного в этом извинения, в котором он тем паче отказать не может, что я по роду моей службы никогда не помышлял быть автором. При сочинении моих путешествий я старался украсить все предметы не витийством или плавностью слога, но истиной».

«Смотри-ка, наизусть глаголет, — с удивлением подумал Фаддей. — Видать в печёнках засело крепко».

Юрий Фёдорович выпил ещё рюмку и, несколько успокоившись, приступил к закускам.

   — На другой день я отправил в департамент официальное письмо, заявив, что не намерен более изменять ничего в своей рукописи и на этом дело прекращаю. Теперь вот подал в отставку, на время здесь поселился, чтоб заняться хлопотами издания труда на собственные средства.

   — А много ли надо, Юрий Фёдорович?

   — Никак не меньше пятнадцати тысяч.