Для команды приготовлялись хорошие волосяные тюфяки и подушки со сменами простыней и одеял, шилась одежда для разного климата и условий работы. Опыт плаваний на английских фрегатах подсказывал, что не одной здоровой пищей и чистотой сохраняется здоровье матросов, но и осторожностью, каковую приказывали капитаны соблюдать ежедневно. Уже после экспедиции Юрий Лисянский напишет походя о запрещении ночью, особенно в жарком климате, спать на открытом воздухе ео время большой жары и безветрия: «Исполнению такого весьма редко случались лихорадки, ревматизмы, диареи (поносы) и прочие болезни. Доказать сие можно самым простым образом. Люди обыкновенно жаждут спать на открытом воздухе во время большой жары и безветрия, когда разность теплоты в палубе и на палубе так мала, что у спящих в обоих сих случаях поры могут быть открыты почти в равной степени. Если же в сие время внезапно пойдёт дождь или повеет ветер, который, пройдя в разные скважины верхней ограды корабля, сделается сквозным, то не ясно ли, что спящие на воздухе легко простудиться могут, а от простуды происходят опасные болезни. Всяк, кто долго был в морях Индийских, согласится в сей истине».

Кстати, о солонине, которая считалась главной пищей матросов, когда не было ни холодильников, ни консервов. Часть её заготавливалась на родине, другая закупалась в Гамбурге. Так вот, испытание кругосветным плаванием выдерживала только отечественная свинина и говядина, о чём с благодарностью после вспоминал Крузенштерн. «Поелику мясо, посоленое российской солью, через три года во всех климатах осталось неповреждённым, то признательность требует, чтоб имя приготовлявшего оное было известно. Это был Обломков, санкт-петербургский купец 3-й гильдии». Правда, мясо за время долгого хранения просолилось довольно круто, то командиры приказали кокам прежде чем закладывать его в котёл, вымачивать его не менее двух суток в пресной воде.

К вести о предстоящем кругосветном вояже Беллинсгаузен отнёсся как к делу несбыточному для него. На корабле «Благодать» буравил он свинцовые волны Балтики. То Бернгольм, то Ревель, то Выборг, то Кронштадт — на этих курсах изучил каждую заводь и мель. Он смотрел на небо с медленно плывущими облаками и вспоминал Айру. Хорошо ли ей живётся у родителей? Он пытался представить их, не знал, встречал ли когда. Больно сумбурно пролетели детские годы на Эзеле. Да и в отпуске после Корпуса не пришлось с Айрой ближе сойтись, хотя оба тянулись друг к другу, душевно одинаковы были. Забрать бы её к себе, да куда? У самого на берегу постоянного места нет, а корабль — место, лишь для мужчин предназначенное. Да и жалованье нищенское — двоим не прокормиться. Он подошёл к квартирмейстеру, стоящему у руля, проверил курс, прошёл в штурманскую клетушку, циркулем счислив снос с расстоянием и скоростью, отметил точку нахождения. К утру «Благодать» должна подойти к Кронштадту.

Заскрипел трап, ведущий на шканцы. Поднялся Рожнов, зевнул, сбрасывая послеобеденный сон, оглядел салатную пустыню горизонта, облокотился на поручни:

   — Ну, что скажешь?

   — О чём вы, Пётр Михайлович?

   — Будто не знаешь? — усмехнулся недоверчиво. — Чай, слышал, Крузенштерн с Лисянским в экспедицию дальнюю приготовляются?

   — Так мне-то что? — сказать-то сказал Фаддей вроде равнодушно, а сердце ёкнуло.

   — Ну и пень же ты эстлянский! Нет чтоб в ножки благодетелю пасть, да больно гордые. — Рожнов даже рассердился: — Тебе уж сколько годков? Двадцать четыре? Через год в лейтенанты выйдешь! И всё будешь эту заводь мутить?

   — Помилуйте, Пётр Михайлович! Не с той ноги встали?

Рожнов вытянул кисет с нюхательным табаком, втянул щепоть в свой длинный нос и чихать начал. Вытерев слёзы огромным, как полушалок, платком, он горой выставился перед сутуловатым, неказистым мичманом с чухонским лицом и произнёс тираду, никак не ожидаемую:

   — Ты моряк, Фаддей. Моряк до костей. А стоящему моряку чего хочется? Бабы — те на берегу блудят. Денег в сундуке? Тебе, знаю, ни к чему ни то, ни это. Тебе в морях далёких плавать хочется. Там, где необходимость заставляет надеяться только на собственный корабль и свои силы, где всё направляется к одной цели — успешному плаванию. Там, в водяной бесконечности, в минуту крайних опасностей каждым моряком ясно осознается необходимость выжить и победить. Только в этой благородной суровой школе вырабатываются превосходные моряки. Они бы послужили благородными семенами для вывода флота из безотрадного состояния. Вам, нынешним мичманам, придётся возрождать флот и выводить Россию на океанские просторы!

Рожнов запустил в нос ещё одну порцию табаку и продолжил громче:

   — До сих пор наш флот появлялся в европейских морях, когда там драться надо было. Но верю, скоро он двинется в отдалённые океаны для мирного установления путей к незнакомым материкам и странам, открывать новые земли и острова, проникать в полярные льды для учёных целей. В нашем печальном застое намечаемая экспедиция — только проблеск радостной зари, кромка светлого утра. Так просись туда, бейся лбом! Жаль, что я староват для такого дела, а то бы, ей-богу, матросом пошёл!

   — Да уймитесь вы, Пётр Михайлович! — Фаддей повысил голос, но хладнокровия не потерял. — К кому я должен толкаться? Объясните же понятней! У меня кто командир? Вы. Вам и подчиняюсь. Не стану же прыгать через голову.

   — Потому и разоряюсь, — успокаиваясь, произнёс Рожнов и тут же поправился: — Точнее, приказываю: пиши рапорт нашему адмиралу, а я его с другого бока лягну. Авось похлопочет.

После вахты при фонаре Беллинсгаузен написал рапорт на имя капитан-лейтенанта Рожнова с просьбой перевести его с «Благодати» на шлюп «Надежда». Текст уместился на четвертушке стандартного листа. Прочитав, Пётр Михайлович аж поперхнулся: «Как с фелюги на фелюгу, остолоп эзельский! Хоть бы вставил — де, горю желаньем, мечтал с детства, нашёл выраженья, чтоб начальство пронять!» Но от ругани удержался. Холодным умом после рассудил: «Сейчас вся офицерская рать в пиитстве состязается, а такой рефлекц[17], глядишь, в глаз скорей вдарит и запомнится».

Он отпустил мичмана отдыхать, сам достал бумагу и принялся за сочинение странствий мичмана Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена, 1779 года рождения, августа месяца 17-го числа... Кадетство, гардемаринство, крейсерство — ни выдающихся походов, ни сражений, ни заслуг. Одно и есть: «К службе ревностен, повсегодно от всех господ командиров аттестовывался поведения и должности хорошо».

Витиевато расписавшись, добавил мысленно: «Но параграфист, как старый ревизор. Точно камень, прости Господи и помилуй его в пути дальнейшем».

В синеватой дымке предутреннего тумана показались кронштадтские стенки. В некотором отдалении от других кораблей стояли два новеньких шлюпа. Около них горели на плотах костры, бегали люди. Там всё ещё шли переделки, не прекращающиеся даже ночью.

От первого же офицера по пути к штабу Рожнов узнал об очередной незадаче для Ивана Крузенштерна. Кронштадтцы за экспедицию болели душой, все известия подхватывались с ходу и обсуждались даже кухарками. Инвалиды скрипели: «Опять протянут, как с Григорием Ивановичем Муловским, сорвут дело, окаянные».

Оказалось, по мере того, как шли сборы, менялись цели, усложнялись задачи. На одном из многих совещаний Николай Петрович Румянцев, ставший министром коммерции, потребовал взять на борт «Надежды» посольство для установления дипломатических и торговых отношений с Японией. Послом назначался Николай Петрович Резанов — один из учредителей Российско-Американской компании. Первоначальный маршрут пришлось переделывать. После совместного плавания вокруг Южной Америки «Надежда» и «Нева» разделятся у Сандвичевых островов. Отсюда Крузенштерн направится в Японию, а Лисянский — к берегам Русской Америки. Соединятся они в Кантоне. Оттуда возвратятся в Россию.