Вскоре после принятия присяги и целования креста в верности новому императору Пётр Михайлович Рожнов вернулся от адмирала Ханыкова радостный, возбуждённый, как пёс, учуявший добрый мосол.

— Может, и не вся здесь закавыка в скорой кончине прежнего императора, но, кажись, и тут мышка прячется, — объявил он, сбрасывая мокрую шинель и подходя к печке, чтоб просушить мундир. — Перебираемся, мичман, на люгер «Великий князь Михаил». Повезём депеши Горацию Нельсону. Он у Копенгагена наш флот сторожит.

Вообще люгер употреблялся как посыльное судно при портах. Низкобортный, узкий и длинный, поменьше брига, он имел три мачты с короткими стеньгами и косыми рейковыми парусами. На открытой палубе стояло шесть малых пушек, больше предназначенных для сигналов, чем для боя. Тем не менее только что построенный, свежевыкрашенный «Великий князь Михаил» на вид показался Ханыкову более впечатляющим, чем «Сысой Великий». Рожнова, моряка надёжного, опытного, на вид простоватого, но хитрого, адмирал перевёл своей властью. Ну а Рожнов, понятно, для ответственной миссии забрал Беллинсгаузена и некоторых матросов с «Сысоя». Штормов в пору ранней весны случалось мало, так что люгер вполне благополучно и скоро мог добежать до Копенгагена.

Фаддей в бытность гардемарином стажировался на английских кораблях, английский не успел забыть, мог и при переводе пригодиться. Склонный к сердечному участию, особенно когда на шканцах делать было нечего, а молчание в кают-компании было тягостным, Пётр Михайлович как-то попытался расспросить Беллинсгаузена про детство. Но сразу заметил, как лицо мичмана, похожее меньше всего на немецкое, а больше на русское, скорее чухонское, опечалилось. Видно, вспоминать о той поре ему было горестно, и он сразу переменил румб, сам стал рассуждать, какие теперь перемены могут ожидать русских флотских да и вообще народ.

Хотя пакеты, адресованные королю, премьер-министру, Адмиралтейству Британии, были осургучены императорской печатью и сложены в кожаный баул, куда не могла проникнуть сырость даже в случае кораблекрушения, Пётр Михайлович обязывался передать Нельсону из рук в руки для дальнейшего следования, имелось у него и письмо для самого вице-адмирала, о содержании которого он догадывался. Ханыков сам дал Рожнову понять, что отныне государственная политика резко переменяется. Из Калуги отпустили пленных английских матросов и купцов, начали снаряжать в Англию караван с хлебом, без которого она бедствовала. Караван выйдет из Петербурга сразу же после того, как Нева и залив освободятся ото льда.

Через неделю с «Великого князя Михаила» увидели утыканную мачтами Кегбухту неподалёку от Копенгагена. В подзорную трубу Рожнов насчитал около тридцати вымпелов. Среди них обнаружил флагман адмирала Нельсона. Маневрируя рулём и парусами, российский люгер с видом бесстрашного забияки описал полукруг вокруг парусных громад, погасил скорость и встал под ветер. Люгер выбросил флаги приветствия и сигнал: «Имею известие для командира эскадры».

В ответ раздались три холостых пушечных выстрела: мол, милости просим.

Пётр Михайлович буднично перекрестился, поправил пояс парадной шпаги и первым спустился в шлюпку, за ним спрыгнул Фаддей, подхватил тяжёлый баул, и матросы, поплевав на ладони, взялись за вёсла.

По мере приближения шлюпки к кораблю с деками в три палубы, откуда торчали бурые пятаки крупнокалиберных пушек, рыжая проолифленная стена росла и уже закрывала полнеба.

   — Этакий плюнет — и от лагера пылинки не останется, — проговорил Рожнов и укоризненно добавил: — А ведь мог деки-то закрыть, не на манёврах и не в баталии, чай...

   — Такой у них гонор, Пётр Михайлович, — усмехнулся Беллинсгаузен. — Любят пугнуть поначалу.

   — Да знаю, — ворчливо отмахнулся Рожнов. — Однако и другое слышал: один из нельсоновских командиров, когда ему приказали идти наперёд неприятелю, даже жертвуя своим кораблём, резонно ответил: «Кораблей у его величества много, а я у мамы один».

Сверху спустили люльку, подняли к парадному трапу, барабан выбил торжественную дробь, две дюжины матросов вскинули ружья «накараул».

Ни Рожнов, ни Беллинсгаузен раньше Нельсона не встречали и не сразу нашли в группе напыщенных офицеров в витых аксельбантах и перьях, делавших их выше ростом, невысокого худощавого адмирала с бледным, почти белым, лицом, прямым длинным носом и чёрной повязкой на глазу. Рожнов, не больно привыкший к парадным церемониям, лихо и грациозно, будто всю жизнь тем и занимался, отсалютовал шпагой и на довольно сносном английском языке, достаточно куртуазно доложил о цели своего визита, ввернув любезность прославленному моряку. Назвав своё имя и чин, он вручил пакет и представил Беллинсгаузена, у которого матросы взяли баул и поставили к ногам адмирала.

Нельсон нетерпеливо разорвал уатмановский пакет, быстро пробежал единственным глазом по тексту и, как показалось Фаддею, издал долгий, облегчённый вздох. Сунув бумагу за обшлаг камзола, в нарушение чинной субординации, как моряк моряку, протянул Рожнову руку.

   — Вы спасли меня, капитан, от неприятной ситуации, которой я, видит Бог, противился, как мог, — проговорил он глухим, но высоким тенором, никак не вязавшимся ни со званием, ни с его славою. — Ваш визит принял между нашими державами смысл, прямо скажу, провиденциальный.

Последнее слово Фаддей, да и Рожнов, наверное, поняли не сразу, но потом по звучанию «провидение» дошли до смысла, на русском языке произносимое как «промысел Божий».

Нельсон пригласил офицеров в кают-компанию. Вахтенный офицер по его же приказанию поднял на борт и шлюпку с русскими матросами.

Кают-компания с низким потолком, тяжёлыми, крест-накрест, перекладинами была обита досками тёмного морёного дуба. Из такого же дуба были сделаны столы, кресла, буфеты. Камин, облицованный расписной голландской плиткой, придавал помещению вид, свойственный не боевому кораблю, а портовой таверне. Нельсон посадил рядом с собою по правую руку Рожнова с Беллинсгаузеном, остальные расселись где пришлось, без соответствия чину, как это было принято в русском флоте.

За испечёнными на огне бифштексами, омарами в плоских блюдах, тропической невидалью, обильно сдобренной разными винами и огненно-крепким грогом, некоторая натянутость быстро прошла, разговорились непринуждённо, что называется, по душам. Адмирал с теплотою отозвался о русских офицерах, служивших у него волонтёрами в прежних кампаниях, о совместных сражениях с Ушаковым в Архипелаге. Правда, промолчал про то, как тогда высказывался: «Француза на абордаж бери смело, а вот с русскими маневрируй». Зато сейчас, поднимая бокал, выразился вполне искренне:

   — Откровенно говоря, русские моряки обладают всеми данными для того, чтобы занять первое место среди моряков мира, — мужеством, стойкостью, терпением, выносливостью, энергией... И когда отношения между нашими монархами разладились, мне очень скверно стало после того, как я получил приказ вести эскадру на Кронштадт. Не знаю, одолел бы я вас, но не меньше половины эскадры потерял бы наверняка, а на обратном пути растерял бы и все последние корабли. Спасло вас приведение (теперь Пётр Михайлович и Фаддей усвоили это труднопроизносимое английское слово) от напрасного кровопролития, жертв, абсолютно не нужных ни Британии, ни России.

А уж после обильных возлияний, взаимных тостов Нельсон, про кого говорили, что он не знает ни страха, ни сострадания, расчувствовался до того, что высказал сокровенное, что жгло и терзало его беспокойную душу:

   — Поверьте мне и запомните: Бонапарт сейчас лишь лизнул крови, а потом выпьет море. Если не остановим злодея нынче, после хватим горя и мы, англичане, и вы, русские, и другая Европа.

...После возвращения люгера в Ревель Рожнов с Беллинсгаузеном составили памятную записку и с нею отправились к командиру ревельской эскадры. Пётр Иванович Ханыков встретил их со злорадной ухмылкой: