— Издание описаний его путешествия принесёт честь нашим мореплавателям, а неиздание подаст причину к заключению, будто они предписанного им не исполнили.

   — Мореплаватели разных народов ежегодно простирают свои изыскания во всех несовершенно исследованных морях, и может случиться и едва ли уже не случилось, что учинённые капитаном Беллинсгаузеном обретения по неизвестности об оных послужат к чести иностранных, а не наших мореплавателей.

По всем сим причинам я предлагаю Комитету представить и просить начальника Морского штаба об исходатайствовании повеления государя издать путешествие капитана Беллинсгаузена, согласно его желанию, в шестистах экземплярах»,.

А начальником Морского штаба к тому времени стал светлейшей князь Меншиков. Он не забыл, как Беллинсгаузен его из лап смерти вытаскивал на пути в севастопольский госпиталь, да и понимал Александр Сергеевич, радея о российских достижениях, что книга эта закрепит славу русских моряков, обозначивших на картах мира известные русские имена. Выбрав момент, когда царь был в добром расположении духа, Меншиков и рассказал о хлопотах учёного комитета об издании книги Беллинсгаузена.

   — Что ж они тянули? — удивлённо вскинул брови Николай.

   — Денег не было.

   — Так ты говоришь, наш адмирал открытые острова назвал именами россиян?

   — Точно так.

Император как раз в это время занимался Кавказской войной. Он вспомнил первого главнокомандующего:

   — И Ермолова не забыл?

   — Как же! Самому роскошному острову в Тихом океане дал имя Алексея Петровича.

   — А генерал знает об этом?

   — Откуда?! Книга-то, повторяю, никак не выйдет. Да и незнаком Беллинсгаузен с Ермоловым. Частным письмом, пожалуй, не известил.

   — Сколько надо?

   — Тридцать восемь тысяч и пятьдесят два рубля.

Царь топнул ногой — так иногда делал вместо колокольчика. Появился дежурный генерал.

— Из средств кабинета отпустить деньги на издание книги Беллинсгаузена, — приказал он генералу и обернулся к Меншикову: — А доход обратить в пользу адмирала. По-моему, он зело бедствует с молодой-то женой.

И тут закрутилось, завертелось. Голенищев с царским-то приказом в любую дверь вламывался и не получал отказа. Первое издание вышло без всяких иллюстраций. Рисунки и карты литографировались на камне и печатались в типографии Глазунова. Только там работа задержалась. В продажу они поступили в виде приложения, объединённого в «Атлас».

К радости автора, как и предчувствовал, примешивались разочарование и стыд. По мере того как Беллинсгаузен прочитывал страницу за страницей, росло глухое раздражение на тех людей, которые приложили руку к книге. Лазарев сразу же отозвался о ней ядовито: «Всему виноват Логин Иванович Кутузов, взявшийся за издание оного; отдал в разные руки, и наконец вышло самое дурное повествование весьма любопытного и со многими опасностями сопряжённого путешествия...»

Излишние излияния верноподданешних чувств к месту и не к месту, столь несвойственные прямой натуре Беллинсгаузена, вызывали омерзение. Много было вставлено «лирики» отвратительного вкуса. Ну разве мог написать простой моряк, склонный к суховатому изложению фактов, к примеру, такие слова: «Скорый ход и темнота ночи скрыли от нас то место, которое сегодня казалось нам местом очаровательным»? Это вписывал в рукопись либо Никольский, либо сам Голенищев-Кутузов, но никак не Беллинсгаузен. И так по всей книге.

Хуже того, где-то в архивах затерялись оригиналы тетрадей обоих командиров шлюпов, а также шканечные (вахтенные) журналы, составленные ими карты, что доставит Потомкам немало трудов и забот.

Непрестанные парады, устраиваемые царём на Балтийском флоте, изматывали команды. Стоило приехать из Европы какому-нибудь значительному лицу или монарху, Николай непременно показывал ему флотские манёвры. Когда корабли выходили в море, распустив белые паруса, они, конечно, приобретали вид грозный и величественный.

Суда одним разом разворачивались, выходили к ветру или спускались от ветра, соблюдая дистанцию и строй, как гвардейцы на плацу.

Таким же манером они строились в походную колонну, расходились фронтом, обтекая предполагаемую эскадру противника, занимали наивыгоднейшее положение для стрельбы, абордажа и других эволюций.

С флагмана, где обычно находился царь со свитой, стреляли из пушек, на мачты взвивались сигнальные флаги и вымпелы разных конфигураций и цветов, по ним капитаны эскадры различали адмиральские команды, матросы, точно стая ворон, взлетали к реям, ставили паруса в то или иное положение.

На манёврах хорошо работалось, если действо происходило днём при ясной погоде. Но Николай оставался и на ночь, и в туманы, и в шторм. Тогда сигналили пушками, фонарями, мелким ружьём, фальшфейерами, колоколами, всеми способами, чтобы уберечься от банок и подводных каменьев.

Любил Николай Павлович устраивать стрельбу по целям. Из задворок гавани выводили дряхлый корабль или баржу, ставили в открытом море на один якорь, чтоб под ветром цель ходила из стороны в сторону.

Конечно, не все меткостью отличались. Много причин вмешивалось в стрельбу: и дальность, и вес ядра, угол возвышения, качка, направление и сила ветра. Вода кипела вокруг корабля-ветерана, редкие снаряды попадали в него. В дело вмешивалась случайность, удача. Наводчики-новички допускали ошибок больше. Говоря иначе, они превышали пределы погрешностей и при грубой работе тратили много зарядов. Опытные же канониры, понятно, тоже ошибались, но уже с малой неточностью и скорее попадали в цель. Умельцы даже ядра сортировали по весу, зная, что они хоть на чуть, но всё же отличались один от другого, поскольку невозможно было отливать их с точностью до грамма.

Артиллерийскую стрельбу любил не только царь, но и Беллинсгаузен, дивизию которого всегда показывал Николай гостям. Беллинсгаузен уже с мичманских времён у Рожнова много занимался с канонирами и с годами всё больше утверждался в мысли, что существующие пособия по стрельбе, особо на море, грешат многословием, ошибками, трудными для запоминания правилами. Нужно было составить простые и чёткие таблицы, которые мог бы легко усвоить даже рекрут-канонир. А для того чтобы таблицы рассчитать, требовалось разложить весь процесс стреляния по цели по полочкам.

Как ни странно, но в мысленном процессе работы над такими таблицами помог десятилетний подросток, в отца тонкий и длинный, — великий князь Костенька, Константин Николаевич[64]. Государь по традиции, заведённой отцом, стал готовить второго сына к морской службе, брал с собой на манёвры, катал на яхте от Малой Невки у Тучкова моста до Котлина.

К грому пушек мальчик привык быстро. Покоряли его и слаженные действия артиллеристов. «Картуз-порох в дуло! Прибойником! Пыж! Ядро! Цель! Пли!» — шептал он, опережая матросов на миг, треть секунды, как моргает веко глаза. Пушка рявкала, окутавшись дымом, отбегала с лафетом назад, но дальше удерживалась канатом толщиной с человеческую руку. Служитель прибойником снимал нагар, совал кус пушечного сала в раскалённый ствол — и канониры, как механические солдатики, снова торопливо повторяли заученные движения. «Картуз в дуло, прибойником пыж...»

После стрельб, когда взрослые удалялись в кают-компанию, Костенька с разрешения отца помогал матросам чистить пушки горячей водой, мылом, ветошью, веретённым маслом, чтобы отдалить смерть орудия от внутренней болезни — «пушечной чахотки». Когда от давления газов на стенки ствола увеличивалась камора, выкрашивалась, изъедалась изнутри, что сказывалось на скорости снаряда и меткости стрельбы.

Случалось и так: отец с генералами отъезжал в другие дивизии, оставляя мальчика на попечение «дяди Фаддея». Костенька знал, что у Беллинсгаузена недавно умерли оба сына, остались одни девочки, и он сильно горевал. Так уж получилось, что любовь к сыновьям адмирал перенёс на маленького великого князя. В часы, когда команда отдыхала и на палубе делать было нечего, Фаддей, увидев увлечённость мальчика артиллерией, рассказывал Костеньке об истории пушкарского дела.