Мелькнуло воспоминание о братьях Лисянских в лагере Ораниенбаумском и мечте их о дальнем плавании, да показалось, что такому не сбыться во веки веков, слишком высоко, как до солнца иль луны, слишком несбыточно, как с глазу на глаз увидеться с Богом. Промолчал об этом, закончил такими словами:

   — Буду служить, как служится. А там посмотрим.

   — Фортуну станешь поджидать? — усмехнулся Ханыков.

   — Фортуна — блудница скользкая, на неё надежды нет. Пока, Пётр Иванович, хочу науки получше одолеть.

   — Что ж, и это похвально, — помедлив, проговорил Ханыков и махнул рукой, прощаясь. — Домой скоро пойдём, до Кронштадта надо добраться до льда. Зиму тот же Брюсов календарь предсказывает раннюю, злую...

После плаваний гардемарины сдавали экзамены в классе. Чтоб себя не обременять, учителя разделяли свой предмет на известное число билетов и поручали гардемаринам билеты делать самим. Конечно, такой поблажкой разве что идиот не воспользуется. Бумажки с вопросами помечали разными ухищрениями, каждый вытаскивал свою, вызубренную, как корабельный устав. Только на Законе Божьем билетов не было, батюшка сам задавал вопросы.

6 ноября в Морском корпусе отмечался самый бойкий праздник во имя святого Павла Исповедника. К этому дню начинали готовиться чуть ли не за месяц. Каждый старался получить от родителей побольше денег, чтобы достойно отметить торжество. За неделю вся рота разделялась на группки по пять — десять человек, дружных между собою. Договаривались, выражаясь морским языком, «держать вместе», делали складчину, закупали провизию. Варили и жарили пищу «дядьки».

В этот день считалось неприличным есть что-нибудь казённое, к обеду и ужину ходили для проформы.

6 ноября отправлялись в большую залу к обедне, на которой присутствовало всё корпусное начальство. После неё начиналась «кантушка», иначе говоря, кутёж. Пили шоколад, кофе, чай, ели домашние пироги со всякими начинками — грибами, рыбой, творогом, яблоками, визигой и, наконец, приступали к главному — гусю. Не в Морском ли корпусе родился старый-престарый анекдот? «Гусь говорит гусю: «Снились яблоки, к чему бы это?» — «К обеду», — отвечает тот».

За казённым обедом тоже подавали запечённого гуся с антоновскими яблоками, но его никто не ел. После полуденного сна опять упивались шоколадом, сбитнем, поедали разные лакомства до вечера.

На балы приглашались только родители и семейства корпусных офицеров. Огромная зала освещалась люстрою с восковыми свечами, а в нишах окон стояли медные чаны с клюквенным питьём, который подавали те же «дядьки» в белых фартуках. Затем гостям преподносились яблоки крымские. Играл корпусной оркестр, лучший в Кронштадте. Танцевали с родственницами, а более между собою. В десять оркестр исполнял российский гимн, все расходились или разъезжались по домам...

Но в день 6 ноября 1796 года праздник шёл вкривь и вкось. Нечто тревожное, жуткое висело в воздухе. У парадного впряжённые в карету директора Корпуса кони нетерпеливо перебирали ногами и стучали копытами. Сновали курьеры от дворца до яхты и обратно. Люди перешёптывались, крестились, словно поминая кого-то. Караул не успевал открывать ворота. По всему было видно, что суматоха шла не простая, не праздничная, а какая-то вздыбленная, прижавшая душу, как при объявлении войны или смерти августейшей особы.

День отходил в сумерки, из-за проплывающих туч то выглядывала, то пряталась кривобокая луна, морозец уже прохватывал каменный казённый город. Кое-кто из кадет и гардемарин, разжившись винишком и водкой, уже не мог идти столбиком, пошатывался, но ни унтеры, ни корпусные офицеры на них не обращали внимания, сами вкусили горячительного изрядно, но хмель не брал, не кружил голову, не бросал в любовь или ярость.

Кто-то из смельчаков схватил за уздцы лошадь мчавшегося гусара в медвежьей шапке, отчего тот едва из седла не вылетел, спросил властно, без боязни:

   — Случилось что, служивый?

   — Случилось! — огрызнулся гусар, выдернул повод, вонзил в бок лошади шенкеля и рванулся к Корпусу, где ещё бодрствовал старый адмирал.

   — Да ты путём скажи! — заорал ему вслед смельчак, но всадник, обдав его ледяной крошкой, уже был далеко.

Случилось! Случилось то, что Морскому кадетскому корпусу как бы подфартило, зато вельможных бросило в дрожь.

   — Ты знал и праздновал? Пошто не отменил? — глухим раздражённым голосом, глядя на Ивана Логиновича воспалёнными от бессонницы глазами, спросил император.

   — Так праздник-то святой, повыше всех земных и смертных существующий, — возразил бесстрашно Голенищев-Кутузов. — Кадетам да гардемаринам не императрице служить, а вам. — Поднял не по-старчески зоркие глаза к иконе, добавил тихо: — Да уж и так зажилась матушка, Царствие ей Небесное. — И перекрестился.

   — Поди прочь! Скоро указ жди! — У Павла дел выше головы, ломать надо всё, под корень ломать! Голенищев и подождать может.

Мелькнул в дороге опрятный гатчинский городок, устроенный на прусский манер, трёхцветные шлагбаумы на въездах и выездах из «форштадта», часовые в коротких белых камзолах с чёрной портупеей, в ботфортах, удобных для похода и боя. Позади белёных казарм, гауптвахты и других воинских строений тянулся дубовый парк, протекала речка, порой расширяясь до обширных прудов, на них красовались в боевом снаряжении две яхты. Вода в этих рукотворных озёрах была до того прозрачна, что можно сосчитать на пятнадцатифутовой глубине все камешки, среди которых безмятежно скользили форели и стерляди. Один из прудов словно отражал просторный замок из тёсаного местного доломита, окружённый башнями с подземными ходами, каменной стенкой, рвами и насыпными валами, где стояли настоящие боевые орудия. В этом уединении с самой малой прислугой и командой мальчик свободно предавался любимым занятиям — воинским экзерцициям, составлением реформ, верховой езде и чтению научных книг.

Все современники Павла I в один голос утверждали, что он был одним из лучших наездников, в совершенстве, помимо русского, знал древнеславянский, французский, немецкий языки, достаточно владел итальянским и латинским; лучшими учителями России был хорошо ознакомлен с историей, географией, математикой, говорил и писал легко и свободно, отличал особым вниманием остроумных и добрых людей.

Среди них первым считал он Ивана Голенищева-Кутузова, выпускника Морской академии, которого мать определила в учителя морских наук. Она же присвоила наследнику чин генерал-адмирала, сперва вроде шутки, но юноша к этому званию отнёсся с серьёзной ответственностью, усвоил все науки мореходные и в классе, и на практике сначала на яхтах, а затем и на кораблях Балтийского флота.

Он принимал живейшее участие в делах Морского корпуса, бывал в классах, слушал лекции, жаловал хороших учителей в следующий чин, за отличные ответы производил воспитанников в унтер-офицерские звания. Нередко определял сыновей бедных дворян «сверх штата» и до их вступления в комплектные кадеты вносил на содержание деньги из своего генерал-адмиральского жалованья.

Обещанный Ивану Логиновичу указ не заставил себя ждать. На четвёртый день своего царствования Павел объявил, что сохраняет за собой морское звание, а колыбель флота — Морской кадетский корпус — переводит обратно в Петербург, ближе к своему генерал-адмиралу. Для этого он отдавал бывший дворец Миниха на углу набережной Большой Невы на Васильевском острове, где до пожара в мае 1771 года помещался Корпус. Старое помещение оказалось тесным для шестисот воспитанников. Были прикуплены соседние дома, сделаны необходимые перестройки. Император пожаловал 100 тысяч из своих денег да Адмиральская коллегия отпустила взаимообразно 85 тысяч серебром. Помещавшийся в доме корпус чужестранных единоверцев из греков и балканских славян расформировали, часть кадет перевели в Морской, другую — в Сухопутный корпуса.